lubelia

В прошлый раз (для меня прошлый, так-то - позапрошлый) - я увидела эту историю, как иллюстрацию к Канону Андрея Критского. Историю о поврежденности человеческой природы. О границах. О том, как человек может стать клеткой для себя. И о Том, Кто может открыть эту клетку - и дать свободу.
Сейчас акценты снова поменялись. Может быть - поменялись изнутри: вначале Поста я долго и трудно готовилась к исповеди, сейчас - уже свободна. Может быть - поменялись и в рамках самого спектакля. Во всяком случае нынешняя история была в чистом виде - историей Любви.
Такое лично я видела в первый раз - Пилат с самого начала знал, Кто перед ним. Или нет, может быть не знал - Кто. Но любил - с самого начала, с первой интонации, больше - кажется, даже уже и раньше, до начала действия. Там проходка первая была крайне любопытная - такое впечатление что шел, вообще ничего не видя перед собой, на стены натыкался. (Это отдельная песня - КАК он это делает? там же проходки всего несколько секунд, и все шаги отмерены... как можно не уклоняясь от выверенной траектории создать четкое впечатление, что мотает из стороны в сторону?). Поначалу мне показалась, что он почти слеп от своей мигрени. А потом, как-то не заметив "первого взгляда", который рождает Любовь (а это обычно - в момент телеги Воланда), я поняла, что кажется, Прократор успел посмотреть в глаза Подследственному еще в тот момент, когда они выходили на галерею. Поэтому так странно и шел - мир как-то... перевернулся.
И Пилат сам еще не очень понял - насколько перевернулся, во всяком случае Крысобою он Его сдает - вопреки собственной же - уже влюбленной - интонации. Что это было? Последняя проверка? Или просто как-то еще не ... не совместилась внутри Любовь - с привычными методами ведения допроса, не понял еще, не включился (потому что Голова... о да, Голова всегда... Кажется, вот так всю неделю с начала Праздников и ходит - с Головой). Потом - включился. Настолько - чтобы спросить о важном - "Что есть истина?".
Кажется, ни разу не писала - о чем он, собственно, всегда спрашивает. Это не вопрос: "Что такое Истина, расскажи мне, что она из себя представляет?". Нет. "ЧТО есть Истина"? В смысле - "Какое отношение - Истина - имеет ко мне? Ты видишь, что кругом творится - зло кругом, что такое это твоя "Истина", чем она мне поможет, чем она вообще хоть кому-то может помочь?!". "Что тебе до нас, Иисус Назарянин?".
"Истина? Это - Я", - отвечает Подследственный совершенно внятно. На вопрос: "Зачем - мне - Истина?!" - Он снимает головную боль. Это - ответ. Совершенно окончательный ответ, больше Пилат не сомневается ни секунды.
Дальше было крайне интересно, и такого я тоже еще ни разу не видела. На вопрос Иешуа: "Чем ты хочешь, чтобы я поклялся", - Пилат обычно очень осторожно, с просящей и - вопросительной - интонацией отвечает:"Ну хотя бы жизнью своей? - она висит на волоске, знай это".
Сейчас не было вопроса, даже и просьбы как такой не было. "Жизнью... - выдохнул, - Жизнью своей клянись!".
Если Ты - Истина и Жизнь - клянись Собой. Клянись, что поможешь, клянись, что будешь теперь - рядом. Клянись жизнью, потому что Ты мне только что ее дал, клянись - потому что я могу не смочь... "Я могу перерезать этот волосок".
...Это была история Любви - ее силы и ее бессилия. Потому что он с самого начала знал, что - не сможет, что вся эта захлебывающаяся, захлестывающая Любовь - не сможет никого спасти...
"Игемон, а ты бы отпустил меня!" - еще одна непостижимая вещь. Как можно вот так - стоя на коленях, вроде бы прося пощады - говорить сверху вниз, предлагая выход, предлагая - снова - Жизнь? Без малейшего страха (Вот оно - то, что делает задохинского Иешуа таким подлинным - полное отсутствие страха. Боль - есть, ему больно, когда его бьет Крысобой, но страх? есть преодоление страха - в момент монолога об Истине. Но и там нет ни малейшего колебания, есть только спокойное усилие - да, это трудно произнести, да, после этого - не будет никаких шансов на то, что Чашу пронесут мимо. Но - смотри, Я - не боюсь).
А Пилат ломается, кажется, именно в этот момент . Понимая, что не сможет, что несмотря на то, что он полностью принадлежит этому Человеку, что любит его уже без памяти - все равно - не сможет. Какое ему Царство Истины? Нет... никогда не настанет.
Но биться в эту стенку он будет до последнего, потому что - нельзя, потому что Любовь такова, что надо делать даже то, чего ты сделать не можешь. Хотя бы - пытаться до последнего.
И он пытается. Сначала - приводя разумные аргументы. "Ходатайствуя", корчась от унижения и все равно - прося. Потом уже откровенно умоляя. Потом - срываясь и угрожая. Трясясь от ярости.
А толку-то?
Интересно метался между колонной и щитом сегодня. В прошлый раз это была закрученная пружина, зверь в клетке, запредельное напряжение. Сейчас - я увидела бессилие, сквозящее в каждом жесте, беспомощность... как будто у него сейчас ноги подломятся - вот прямо там, у колонны, и он так и закончится, упав пеплом где-то на "Ты слышишь этот гул, Прокуратор?!" - потому что сил уже нет. Тем более - чтобы пойти и произнести Приговор.
А куда деваться? И он выходит - с помолодевшим лицом, как у покойника. Это тоже - бессилие, не хватает даже на судорогу, на борьбу. Осталась чистая мольба - может быть хоть Сам Иешуа вмешается и спасет?! Посмотреть на помост Прокуратор не решился, но перед тем как назвать Имя - кажется, молился, и глянул - вверх. Точно зная, Кого просит.
А закончилось все равно - бесконечным, страшенным: "Варрраваном!". Не смог. Все равно не смог. Вот что такое эта твоя Любовь - она бессильна. Царство Истины? Никогда не настанет.

...А во втором действии, все потеряв, сгорев, он стал внезапно легким-легким, как ...клочок пепла. Даже походка стала эдкой - летящей, легкой... при том, что, кажется, что такое дышать - Прокуратор забыл на приговоре. А все равно - терять больше нечего вообще. Бояться - больше нечего, самое страшное, что могло - уже свершилось.
Показалось, впрочем, что вот это: "Каждую минуту ждешь кровопролития!"- было такой попыткой... оправдаться перед Афранием? Или просто - ну хоть себе объяснить - зачем ты это сделал, чего так испугался?
Афраний на кровопролитии кивнул, а на "доносах" усмехнулся. Так же, кстати, усмехался на "свирепом чудовище". Это его юрисдикция - на Афрании и черный пиар, и доносы на Прокуратора. И - Фарид опять поменял рисунок. Не было сцепленных в замок рук, дергающегося пальца и нервного напряжения. Афраний был сосредоточен и серьезен - но вполне спокоен.
И - хромал почему-то (говорят, уже второй спектакль?).
А Пилата интересует только Иешуа. Казнь, да. Последние слова - Пилат слушает жадно. Другой воды больше нет - будем пить вот эту, горькую как полынь.
От облегчающего страдания напитка Он отказался. Это очень больно... И - по-разному бывает, иногда Пилату больно от того, что Иешуа, отвергая его помощь, как бы осуждает. "Ты трус, даже этого я из твоих рук не возьму". Сейчас - нет, больно было в чистом виде от того, что больно было - Иешуа. На крест, без малейших поблажек - Господи, об этом думать-то страшно, вот Пилат и мечется. И "трусость" была интересная (Афраний опять очень внимательно посмотрел на Пилата, проверяя - надо ли говорить? Можно ли? Решил про себя, что - надо, Пилат выдержит).
Пилат выдержал, он скривился-то еще за несколько секунд до того, как Афраний сказал. Но - все равно было больно. И опять - не от того, что получил осуждение (А то Прокуратор сам этого о себе не знает...Ой, знает). А просто от того, что последние слова Того, Кого ты так любишь - вот о таком...
... Точно также он почти всегда, и в этот раз тоже - стонет, слушая рассказ о погребении. (А начинает "Перейдем к погребению" - не дослушивая Афрания, обрывая на полуфразе).
И этого не смог. Ни хоть чуть-чуть облегчить участь, ни проводить. Любовь, которая ничем не может себя проявить, ничем подтвердить, которая равна только сама себе. И которая вдруг - парадоксальнейшим образом - дает свободу освободить Левия. Потому что Прокуратор, потеряв вообще все, не получив вожделенного Пергамента, отвергнутый со всей своей громадной библиотекой, находит в себе силы выпрямиться, и спасти Левия от жестокости и от убийства. А после пилатова: "Это сделал я", следующая сцена начинается с классического :"Кто сказал, что на свете не бывает настоящей вечной, верной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!".
Она настоящая - ничего, кроме нее, у Пилата нет. Она верная - Пилат вообще больше не способен думать ни о ком, кроме Иешуа. И она - вечная. "Помянут Тебя - тут же помянут и меня". "И распятого при Понтийстем Пилате."
Мне показалось в этот раз, что и на Балу... он держался этой любовью, поэтому и не стал пеплом окончательно - нельзя захотеть всерьез небытия, если кого-то - так - любишь. Просто не отпустит туда, в небытие, нельзя заставить себя не дышать, даже если вроде бы и не хочешь жить. И поэтому он встает и вскидывает руки - без вариантов, иначе - нельзя.
И это страшный момент с метаниями и ослеплением - был, он всегда есть: на кого-то натыкается, выскакивает вперед... что-то там было очень жуткое. И, кажется, все-таки - Приговор: метания между колонной и щитом, вслепую, натыкаясь на стены... а потом он всегда выскакивает вперед, чуть не за край сцены... Кажется снова проворачивает, проживает внутри себя свое падение.
Зато в финале остался - чистой любовью, чистой жаждой, потому что все другое уже давно сгорело. А жажда - не может остаться без ответа. "...Кто будет пить воду, которую Я дам ему, тот не будет жаждать вовек".
Любовь ничего не может дать - вот кроме самой себя. Такой вот - бессильной, не способной оградить, не способной спасти от Креста. Человеческой любви.
И ее примут, потому что - нельзя же не принять. "Свободен. Иди, ты свободен - Он ждет тебя".

...Про остальных таки попробую завтра. Бакалов. Лакомкин.

Для индексации:
Понтий Пилат - Алексей Ванин
Иешуа - Александр Задохин
Афраний - Фарид Тагиев
Левий - Максим Лакомкин
Мастер - Евгений Бакалов.