lubelia

Ну что, сезон начался! Состав библейских сцен, к сожалению, не изменился - Левий по-прежнему Медведев и это невозможно. Состав, к счастью, не изменился - Пилат на своем месте и это главное.

В целом по спектаклю - ну, видно было, что первый спектакль сезона. Пока сидела в холле - было слышно как репетировали, два новых мальчика в массовке (один светленький, мало отличный по внешности от ушедшего Калласа, второй темненький повыше, по массовке совершенно непонятно, что из себя представляют), сбивались неожиданные люди в неожиданных местах. Бакалов хорош, очень хорош, но того крышесносного полета, как в последних двух спектаклях прошлого сезона - не было, не разогнался еще, что ли?Но все равно прекрасен. Карина в этот раз без перерыва играла слезливую истерику, остальные - штатным порядком.
Очень-очень понравился Нагреддинов-Бездомный. Пилата и Афрания он засек на первой проходке, еще и вглядывался им в спины, пока не погас свет. А в погоне\уГрибоедова\Стравинского выдал внезапно такую трагику, что слезы на глаза наворачивалсь - как же такого пролетарского поэта обидеть можно?

Библейские сцены.
Лакомкин... ну не Задохин. Но зато очень был живой - и очень любящий Пилата, очень сочувствующий ему. На "мысли о яде" - дрожь пробрала самого Иешуа и это был не страх, это было явная ответная боль от того, что вот Пилату ТАК плохо. Но объяснить до конца Кто Он - не смог, не сумел - может еще и потому что вот от этой жалости не смог давить?
А Пилат ко встрече пришел, несмотря на мигрень, отлично подготовленным: он читал доклады Афрания, про Левия тоже знал, просто у него имя из головы вылетело от Головы - поэтому и переспросил. Они там очень характерно с Афранием переглянулись на: "Знаешь ли ты какой-нибудь язык, кроме арамейского? - Да, знаю греческий". О, вот, не врет, было в материалах дела насчет того, что персонаж образован и умен. Но для Пилата он так и остается "этим Мессией, которого они вдруг все начали ждать". На фразе о волоске, когда Иешуа говорит открытым текстом - Пилат старательно гонит от себя это понимание. "А так вот кем ты себя считаешь? я даже спорить не буду, потому что что-то в тебе есть - но подумаю об этом позже..."
Пилат этой истории - умный, сильный, в состоянии держать под контролем все. Вообще все - Боль тоже. Пока его корчило, он давил в себе крик, заталкивал его обратно в себя - и затолкал. Выпрямился и оторвал руки от лица - за секунду до "Истина!". Сам справился, без Истины.
И дальше - тоже сам. Потерял контроль над собой совсем ненадолго - когда заметался на разговоре об Иуде. Витоге взял в себя в руки посередине фразы : "На свете нет, не было и не будет..." - еще не в себе. "...чем власть императора Тиберия! и не тебе, безумный преступник" - уже в себе, уже все просчитал: и что тут можно сделать, чтобы вырулить из безнадежной ситуации. Договаривал отчетливо для секретаря, легата и конвоя - вот, все слышали, как я на ЭТО отреагировал? А о чем я там буду наедине с Кайифой разговаривать - это уже мое личное дело, а пока - да, утверждаю приговор, все слышали?

Разговор с Кайифой был интересен тем, что Пилат пару раз практически сдавался - и потом начинал снова. Первый момент абсолютной безнадеги был на просьбе:"Я впервые прошу Синедрион..." - понятно стало, что просьба эта безнадежна, толку унижаться тут никакого и как-то это все... тухло. Но нет - потом выправился на прямых угрозах. Опять почти сдался на третьем: "Варраване". Ну - может и правда не надо, ну безнадежное же дело, да, человек хороший, да, от мигрени спас - но, блин, что я тут могу? Но потом взлетел опять - на чистой и беспримесной ненависти прицельно к Кайифе, как к автору всей этой ситуации. Как угодно, хоть с личным доносом Тиберию, хоть с арабской конницей под стенами города - но я - тебе - не сдамся! Как угодно, пусть меня сейчас порвут, но я не сдамся!
Сдался. И кажется, ровно потому что больше хотел сохранить себя, свое лицо перед местными властями, что больней оказалось не то, что приговор - явно несправедлив, что человека, который излечил тебя от боли, сейчас вот повесят на столбе, а то, что произнести его имя, под взглядом толпы и Кайифы - это невероятное унижение. Ты сдался, и он, враг - это понимает, и все кругом это понимают. Глянул вверх, выходя на Приговор - но это было не молитвой, это было эдакое: "О боги, боги мои! Видите, что делать приходится...". Имена остальных преступников выплюнул с такой же ненавистью, как и Кайифу по имени звал. И попробовал - ещет раз попробовал все-таки не сдаться... не вышло. Вышло зато сохранить остатки достоинства, если это еще вообще можно достоинством назвать - не выгибаться назад, не реветь раненым зверем - выложиться в крике до печенок, но потом - выпрямиться и уйти на своих ногах...

И потом пытаться держать лицо... Хотя смысл? Афраний в этот раз понимал, кажется, про Пилата вообще все. Но... а что тут сделаешь? Утешать - бесполезно. Можно встать рядом, можно взять на себя техническую строну дела, можно честно отработать - Казнь, разговор с Ним перед Казнью, решение о том, что пора уже это прекратить, гроза вот опять же - отличный предлог. Потом - убийство Иуды, потом непростой разговор об этом убийстве и подброшенной записке в Синедрионе, потом еще погребение и общение с невменяемым Левием... И при этом постараться как-то... не задеть, не сделать еще больней. Отличный Афраний вышел. Пилата понимал с полуслова (Ванин сбился на: "Не было ли среди толпы попыток выражения возмущения?" в смысле Пилат на этом месте часто спотыкается - потому что не о том, лишняя фраза, не та - и оба понимают это. А тут как-то совсем споткнулся, схватился за лицо - и Афраний, спиной услышав\увидев - тут же выручил: "Попыток возмущения?" - Пилат на этом сумел взять себя в руки, усмехнулся: "Ну да, возмущения..." - "Нет, не было"). На "так зарежут, игемон? - да" - Пилата скривило от отвращения к себе. Вот так значит, единственное, что ты можешь сделать - это убить исполнителя... Ну хоть это.
Разговор с Левием (под возмущенного Афрания: "Он невменяем, Прокуратор!") был попыткой повторить привычную властную стратегию. "Покажи пергамент! - было приказом, требованием, на которое ответить "Нет!" было... вообще нереально. А невменяемый и орущий мальчишка - не услышал, не внял. Тогда - что, придется просить?! Опять, второй раз за эти сутки просить того, кто точно не услышит? А вариантов нет - только просить в надежде, что может быть, все-таки... ну хоть посмотреть позволит? Или - применим другую стратегию - в библиотеку его, вместе с пергаментом, вместе со всем, что он сможет рассказать об Иешуа? Нет. Не вышло, не так и не так - невменяем. Недостоин. Ну... значит так. Может вот... может хоть зарежет? Да нет... тоже не выйдет. Мальчишка, дурак, вон Афрания испугался... Да и не самоубийца Пилат, он как-нибудь естественным путем закончится (или не закончится... продолжится. Двенадцать тысяч лун уже начались, какая разница - живой ты или уже нет?).
В финале он попросил третий раз, потому что уже все, предел, и на унижение уже давно похрен, и с Левием был бы рад поменяться... И - услышал, не поверил, но замер, застыл, а потом пошел - потому что Мастер-Бакалов всегда говорит "Свободен!" - так, что веришь.

Мастер-Бакалов. Нет, такого полета как в прошлые разы не было. Но, блин. Какой был "спрут" ... не жуткий, нет. Просто к горлу от жалости подкатывало. Иногда он этого Спрута делает реальным, так что и зритель пугается. Нет, тут было отчетливо видно - ну нет тут Спрута (и толпа, наверно, Пилата не порвет - в конце-концов площадь оцеплена римскими войсками). Но Бездна ползет изнутри, заполняет все, застит зрение, нет Спрута снаружи - он внутри и от этого еще хуже.
Как делается эта сцена с Маргаритой! (Господи, что ж она его за лицо-то все время хватает, закрывая мимику от зрителя!). Он, только что общавшийся со своей Бездной, с недоумением слушает ее телегу про какого-то "него", с которым она сейчас пойдет вотпрямщас объясняться, вообще не понимает - о чем она, какая ложь, какой муж?! Понимает только одно - она сейчас уйдет и он снова останется один. И падает от этого ничком, кажется, даже голову руками прикрывает, а потом с силой бьет кулаком по полу: "Это были ее последние слова". Этого предательства, он ей так простить и не смог, и именно тут его любовь закончилась. Он потом будет ее защищать перед Воландом - но уже просто как старший - младшую, как тот, кто отвечает, как тот - кого любят (ну или думают, что любят... хотят, во всяком случае) и кто в ответ на это - обязан не отталкивать. "Иди, ты свободен!" Мастеру сказал - с завистью, отчетливо... меняясь с ним участью.
(Про Казнь, да - стоял в начале монолога на коленях, смотрел на шествие на Голгофу... криво так, как в живот раненый, потом развернулся спиной к залу, как обычно, и тут его сбил Левий, запутавшийся в тексте, Бакалов его поправил, ну и настрой как-то сбился. Но да - потом снова развернулся, стал на колени уже с прямой спиной и так и погрузился во тьму, вглядываясь в Голгофу...)

Стравинский. Прекрасно развлеклись с Бездомным: Стравинский стоит справа, и хлопает Бездомного рукой по левому плечу - Бездомный вскрикивает, а Стравинский ему руку показывает: "Ну моя, моя!" - и так раза три:). И Стравинский, общавшийся до того с Мастером, очень быстро все понимает. Про Воланда - :"Этот человек, или я уж не знаю кто" (не было же такой фразы раньше?). А "не напрягайте головы" - было таким... без кривляния совсем, настоящее - смехом, который совершенно неотличим от рыдания. Самому Стравинскому после этого рассказа и четкого осознания, что тут натурально в игру включился "не человек, а уж не знаю кто" - "не напрягать головы" не выйдет. Ему бы пациентов уберечь (одного не убережет). И "не всему же надо верить" - было предельно веско и серьезно.
Непрост был в этот раз профессор... хотя с другой стороны - а когда он прост?

...Цветочки оба приняли так, что в который раз пожалела, что я тут вообще есть. Бакалов традиционно берет букет так, как будто над ним издеваются. Но, впрочем, я знала на что шла, другого не ожидала. Но в следующий раз для успокоения нервов пойду к Фариду, или к Лакомкину, они не смотрят на тебя сверху вниз как на субстанцию, а улыбаются и спасибо говорят :)
С другой стороны мои - были единственными и тому и другому, и вообще цветов было на редкость мало, кажется, даже Воланду не досталось...