![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lubeliaНа который меня что-то изрядно проглючивает, колосистая трава, никакой художественной литературы не надо - поставил перед глазами несколько цитат, и сидишь, медитируешь.
Тобольск, начало лето 1827 года. Всю зиму герои идут пешком в кандалах (кандалы еще далеко не "гаазовские", в них зимой ходить - мягко говоря, больно. Не говоря о прочих этапных прелестях. Полученное в Москве бабло давно закончилось.
Куракин, донесение Бенкендорфу:
"Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно, тот из троих, который испытывает искреннее и истинное угрызение совести; он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление. Он удовольствовался единственным объяснением, сказав, что несчастный случай вовлек его в этот гибельный заговор, о существовании которого он узнал лишь за несколько месяцев до его осуществления; что он заслужил свою участь и что Бог и государь, наказывая его, наказывают крупного преступника. Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами».
"Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов до вступления в Париж, получивший 7 ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой проступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и дивизионных генералов, - тиранство, которое, приведя его в отчаяние, было причиной его несчастья и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до события. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал Бога в свидетели того, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. «Свободы? – возразил я ему, - но это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина? Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которой мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!» На этом он замолчал, перестал жаловаться на свое несчастье. Впрочем, он был растроган и говорил, что он раскаивается жестоко, но по своей слепоте слишком поздно".
Мозалевский, бывший прапорщик, совсем еще молодой человек лет двадцати; природа, по-видимому, не дала ему большой чувствительности, он из числа тех, которые переносят свою участь с совершенным безразличием; чтобы более в этом удостовериться, я, узнав из допроса, который я ему сделал, что родители его еще живы и что он их единственное дитя, спросил его, не чувствует ли он, при воспоминании о своих, престарелых родителях угрызения совести или страха?.. Он ответил мне с глубоким вздохом: "Да, я, должно быть, их убил." Но я не заметил в нем ни уныния... ни раскаяния...
[Ага. Один, прослушав телегу за свободу - жаловаться перестал и как-то заткнулся уже. Второй молчал-молчал, в жалобах участия не принимал - потом, кажется, просто прорвало, когда понял, что ни хуя с них кандалов не снимут и вообще не будет тут помощи-то...) Третий ни уныния, ни раскаяния при разговоре о родителях вообще не обнаруживает и выглядит так, как будто и правда похрен все (самый молодой и видимо, самый здоровый)... Фееричненький отчет-то]
Горбачевский, который со слов участников излагает сухой итог:
"Сенатор князь Куракин, бывший в Западной Сибири ревизором, при проезде чрез Тобольск, виделся там с Соловьевым и его товарищами. Он спросил, не может ли им быть чем-нибудь полезным. Но когда Соловьев, Мозалевский и Сухинов представили страшную картину их жизни и просили, чтобы он приказал - или отправить их поскорее к месту назначения, или - снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и, в заключение всех утешений и состраданий, объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам."
Соловьев (самый прекрасный, одной фразой все сказал).
"В Тобольске видел их Куракин, изъявляя, как водится, бесплодное сожаление."
И следующее известие о них - уже в феврале 1828 года, от М. Волконской, когда они их встречают в Чите. И Сухинов "страшно возбужден", ничего не хочет слушать, хочет поднять каторжан в Нерчинске и идти на Читу (вот она, эта идея "брать Читу с боем") и вообще у него, кажется, уже откровенно едет крыша. И рядом Соловьев, "человек спокойный и терпеливый", который объясняет про Сухинова - что ну да, крыша временами у него едет, но ничего, успокоится..."
Тобольск, начало лето 1827 года. Всю зиму герои идут пешком в кандалах (кандалы еще далеко не "гаазовские", в них зимой ходить - мягко говоря, больно. Не говоря о прочих этапных прелестях. Полученное в Москве бабло давно закончилось.
Куракин, донесение Бенкендорфу:
"Соловьев, бывший барон и штабс-капитан, несомненно, тот из троих, который испытывает искреннее и истинное угрызение совести; он не позволил себе ни одной фразы, ни одного слова ни одного оправдания (последнее было бы и невозможно), даже извинения, чтобы уменьшить свое преступление. Он удовольствовался единственным объяснением, сказав, что несчастный случай вовлек его в этот гибельный заговор, о существовании которого он узнал лишь за несколько месяцев до его осуществления; что он заслужил свою участь и что Бог и государь, наказывая его, наказывают крупного преступника. Прибавлю, что один вид этого несчастного доказывает искренность его признаний, так как он не мог ни слушать меня, ни мне отвечать, не обливаясь слезами».
"Сухинов, бывший поручик (участник последней войны против французов до вступления в Париж, получивший 7 ран), сознавая, что заслужил свою участь, старался ослабить свой проступок, выставляя на вид тиранство полковых командиров, бригадных и дивизионных генералов, - тиранство, которое, приведя его в отчаяние, было причиной его несчастья и вовлекло его в заговор с тем большей легкостью; о существовании же заговора он не знал еще за несколько месяцев до события. На мой вопрос о цели, которую он себе ставил, присоединяясь к заговорщикам, он брал Бога в свидетели того, что у него не было никакого злого умысла против особы покойного императора, но что их целью было просто приобретение свободы. «Свободы? – возразил я ему, - но это было бы понятно со стороны крепостных, которые ее не имеют, но со стороны русского дворянина? Какой еще большей свободы может желать он, чем той, которой мы все пользуемся благодаря нашим монархам со времен Екатерины Великой до наших дней!» На этом он замолчал, перестал жаловаться на свое несчастье. Впрочем, он был растроган и говорил, что он раскаивается жестоко, но по своей слепоте слишком поздно".
Мозалевский, бывший прапорщик, совсем еще молодой человек лет двадцати; природа, по-видимому, не дала ему большой чувствительности, он из числа тех, которые переносят свою участь с совершенным безразличием; чтобы более в этом удостовериться, я, узнав из допроса, который я ему сделал, что родители его еще живы и что он их единственное дитя, спросил его, не чувствует ли он, при воспоминании о своих, престарелых родителях угрызения совести или страха?.. Он ответил мне с глубоким вздохом: "Да, я, должно быть, их убил." Но я не заметил в нем ни уныния... ни раскаяния...
[Ага. Один, прослушав телегу за свободу - жаловаться перестал и как-то заткнулся уже. Второй молчал-молчал, в жалобах участия не принимал - потом, кажется, просто прорвало, когда понял, что ни хуя с них кандалов не снимут и вообще не будет тут помощи-то...) Третий ни уныния, ни раскаяния при разговоре о родителях вообще не обнаруживает и выглядит так, как будто и правда похрен все (самый молодой и видимо, самый здоровый)... Фееричненький отчет-то]
Горбачевский, который со слов участников излагает сухой итог:
"Сенатор князь Куракин, бывший в Западной Сибири ревизором, при проезде чрез Тобольск, виделся там с Соловьевым и его товарищами. Он спросил, не может ли им быть чем-нибудь полезным. Но когда Соловьев, Мозалевский и Сухинов представили страшную картину их жизни и просили, чтобы он приказал - или отправить их поскорее к месту назначения, или - снять с рук и ног обременяющие их железа, то князь, тронутый их бедственным положением, соболезновал и, в заключение всех утешений и состраданий, объявил, что в сем отношении не может им ни в чем помочь и не имеет права удовлетворить их просьбам."
Соловьев (самый прекрасный, одной фразой все сказал).
"В Тобольске видел их Куракин, изъявляя, как водится, бесплодное сожаление."
И следующее известие о них - уже в феврале 1828 года, от М. Волконской, когда они их встречают в Чите. И Сухинов "страшно возбужден", ничего не хочет слушать, хочет поднять каторжан в Нерчинске и идти на Читу (вот она, эта идея "брать Читу с боем") и вообще у него, кажется, уже откровенно едет крыша. И рядом Соловьев, "человек спокойный и терпеливый", который объясняет про Сухинова - что ну да, крыша временами у него едет, но ничего, успокоится..."
