lubelia

«Самые обширные знания, самый тонкий ум, самая глубокая проницательность и то, что придает истинную цену и венчает любое качество человека, добровольное стремление направить все имеющиеся знания и средства на облегчение мук страждущих, возрастающее до способности пожертвовать собой ради этой цели, - вот что должно быть свойственно настоящему врачу, - старательно выводило перо. - Неправы те, кто делят болезни на токмо простонародные и токмо дворянские, ибо природа человеческая одна, просто одни болезни происходят от худого питания, пренебрежения чистотой и непомерной тягости работ, а другие - от питания избыточного и нездорового, от образа жизни развратного и неестественного, от меланхолии, порождаемой праздностью ума и тела. Более того - дворяне, имеющие облик звериный, даже и более подвержены различных болезням, ибо к обычным человеческим слабостям прибавляются не только силы и выгоды, но и слабости и болезни облика звериного…»
Работа помогала отвлечься от жары, от запаха гари, ставшего уже почти привычным. Вокруг Москвы третью неделю горели торфяники и столицу то заволакивало дымом (передавали, что английский посол, выглянув давеча на улицу и не обнаружив ничего, кроме густой серой дымки, сказал: «Почти как дома. Только пахнет дерьмом»), то ветер чуть разгонял запах и дышать становилось по крайней мере возможно. Народ смотрел на красное солнце в дыму и поговаривал о конце света, о дурных знамениях перед коронацией, о грядущей неизбежной казни сидящих в крепости мятежников. Доктор Фриц дурным знамениям не верил, но чувствовал себя в последние дни как-то странно. Казалось бы наполненная до краев - работой, наукой, дружбой - жизнь дала вдруг трещину и радость и всегдашняя благодарность Господу утекала в нее, оставляя на своем месте пустоту. Доктор вдруг потерял смысл. Ради чего все то, что он делает? Служить людям? но в Москве сотни врачей, он, конечно, из лучших, но ничего не сделается с городом и без него. Открывать новые способы излечения болезней? не открыл ничего нового - написал несколько трактатов, вот и еще один пишет - об отличиях физиологии оборотней от обычной, но и вся дельная мысль, коя в нем заключается - в том, что отличий-то и нет никаких. Что, что ты сделал такого, чтобы на Страшном Суде посмотреть в глаза Сыну Человеческому, и сказать без стыда: "Вот я, я служил Тебе".
Вдыхал горький дым, который просачивался даже сквозь затворенные ставни, смотрел на пламя свечи и думал о том, что нужно поговорить с отцом Антуаном из Сен-Луи. Старый многоопытный Горгулий – уж он-то знает, что делать потерявшему путеводную нить …Был бы моложе - в миссию бы поехал в какую-нибудь экзотическую страну, племена диких страусов просвещать... Но что уж там - юношей он уже уехал в весьма экзотическую, странную и страшную страну, ну куда уж дальше. В Сибирь разве? Не дело искать себе дел в других странах - служи Господу там, где живешь, только пойми - как?
Духота стала совсем невыносимой и он открыл окно. Плевать, что гарью несет, зато хоть чуть прохладней, невозможно же так. Не вылететь в густую влажную прохладу болот, не проскользнуть в птичьем облике над озерами - болота горят, озера обмелели, рыба в них чуть не вареная. Живешь в людском городе, молишься Человеку - не ропщи, что не выйдет полетать, настоящим-то болотным птицам сейчас похуже твоего... Да и оборотням - вон, тем, которые напротив, которые в людском облике пребывают из-за серебряных кандалов - тем и того хуже.
Крепость маячила на другом берегу, темной бесформенной глыбой среди серой мути. Никогда это соседство его не задевало - ну какие-то преступники, ворье, солдаты беглые, крестьяне, что ему до них? А в последние месяцы, когда там за стенами обнаружились свои - оборотни, то и дело его накрывало, особенно ночами. Чуял - чуял плененных птиц с подрезанными крыльями, чуял боль хищников, словно в капкан попавших. Слухи ходили о них разные - и о том, чего они хотели, поднимая мятеж против самого Государя, и о том, какая участь ждет их. Доктор не очень-то хотел в этом разбираться, знал, что у всех своя правда, и только тяжко вздыхал, посматривая на громаду Борисоглебского собора и каменные, замшелые стены кругом.
Закрыл окна снова - жарко, тяжко, Москва-река словно кипит, луны не видать, воздух густ и неподвижен. Невозможно так дальше, хоть какое-то должно быть облегчение? очищение? ну хоть что-то, Господи, пошли мне знак, а то я сам скоро вареной рыбой тут всплыву - и только вы и видели доброго доктора Фрица.
Встал на колени перед маленьким домашним алтарем. Ниша, а в ней статуэтка Заступницы в синем струящемся платье. Крылья опущены, словно плащ, а оттуда, из-под плаща выглядывают маленькие фигурки - люди и звери, всякие. Король в короне, первосвященник в тиаре, купец с кошелем, нищий, воин, горгулья, лев, медведь, саблезубая царская кошка, еще кто-то, кого уже и не разглядеть в толпе - все укрыты ее плащом.
…Господи, я и сам не знаю, что со мной, но моя жизнь внезапно, на ровном месте - сломалась. Я не знаю, что делать - укажи мне Ты, а я постараюсь услышать и - правда - постараюсь принять. Я знаю, ты можешь и страшное приказать - все оставить, все раздать, всего себя отдать... я боюсь этого, Ты ведь и это знаешь? Но, Господи, ответь мне уже, я - я постараюсь...
В окно забрезжил рассвет, и он снова встал и распахнул окно. Дым почти развеялся, далеко на горизонте, над Воробьевыми горами набухала грозовая туча. Река перламутрово блестела и от нее наконец веяло свежестью. Внезапно над шпилем собора что-то мелькнуло - отблеск золота, искорка в серо-голубом блеклом небе, а потом снова канула вниз - и доктора вдруг ударило болью.
Никогда еще - так - ему не было. Вцепился пальцами в подоконник, задышал - Господи Иисусе, что это? что Ты со мной делаешь, за что? Испугался в первую секунду страшно - это что - смерть? вот так и бывает - просто так, просто болью во всем теле, как будто тебя когтями и зубами на части рвут? Что это за болезнь, здоров ведь, Боже, больно как... Потом понял - рывком - что это не своя боль. Чужая. Убивают кого-то там, в крепости, а он - зачем-то тоже пребывает в этом аду. Господи, это и есть ад, да ведь? Пламень и скрежет зубовный? не удержался на ногах, не удержался в людском облике, так и хлопал беспомощно крыльями и старался не в голос орать, помня, что сестра в соседней комнате, не разбудить бы, не перепугать. Разбудил конечно, перепугал, очнулся лицом на ее коленях - все кончилось, боль внезапно прошла и от слабости и облегчения полились слезы.
-Фриц, Фриц, что с тобой? ты болен? что случилось? - Вельгельмина сама чуть не плакала и совсем ничегошеньки не понимала. Да и он сам еще ничего не понимал, просто прижимался к ней как ребенок.
...Вельгельмина тогда уложила его спать и он проспал почти сутки. Не слышал грозы - а она пришла почти сразу после его приступа и принесла наконец желанную свежесть и облегчение.
На следующий день узнал, о том, что это было – из газет. Никаких подробностей, конечно, там не было, просто – казнены государственные преступники, наследники двух знатных родов. Но думать об этом времени не было – еще через день его вызвал к себе губернатор Голицын, толстый вальяжный барсук.
В гостиной обнаружился еще кое-кто – маячил пышным павлиньим облачением митрополит Филарет.
-Я позвал вас, господа, вот зачем. Вы, владыка, более всех в Москве знаете о милосердии Господнем к падшим созданиям, и духовное врачевание таковых – ваше дело. Вы, доктор – искуснее всех лечите телесные их болезни, - Фриц потупился, знал врачей и искуснее себя, вот хоть бы и Поль, но промолчал, - И я хочу предложить вам новое дело…
Узнав о новом деле Гааз поначалу поморщился. Да, в городе несколько тюрем и находятся они в ужасающем состоянии, но нужен ли он – там, в тюрьмах… там не столько лечить надо, сколько вообще все перестраивать, хоть бы вот ретирады делать, окна прорубать, тут строители нужны, да деньги, а врачи-то тюремные и так свое дело делают… Но – опять промолчал, ни словом не возразил – предлагают, значит надо браться, может быть – именно этого от тебя Господь и хочет? Промолчал, а потом вступил в разговор, даже и поспорил несколько с Филаретом, который тут же предложил составить дешевых книжиц с цитатами из Писания и Отцов и распространять по тюрьмам.
-Их, владыко, еще и грамоте учить бы, какие им книжки, - распалился, целую речь сказал – и про грамоту, и про ретирады, и про то, что как он слышал, женский пол вместе с мужским в камерах содержится, а от этого бывает и разврат и болезни дурные…
Барсук довольно поглядывал на двух – таких разных – Птиц и думал, что спорить они будут постоянно и надо будет следить за ними, как бы не заклевали друг друга – но работать вместе будут и дело благоустройства тюрем вполне можно доверить этим двоим, справятся.
На следующий день его вызвали к больной, Золотой Драконице, которая металась в нервной горячке. "Она после казни брата, - объяснял муж, - два дня молчала и в стенку смотрела, а потом слегла. Спасите!" "А брат ее?" – "В крепости был по декабрьском делу. Казнен три дня назад. Государь, - он сглотнул, - лично честь оказал" – и только тут доктор сложил два и два.
Человеческий облик мешался с драконьим, щеки и волосы отливали ярким золотом. "Серж, Серж!" - звала она. Доктор прикоснулся ладонью к ее лбу - жар, губы обметаны, когти на кончиках крылья потускнели. Ее отчаяние тупо ныло в груди, не давая вздохнуть. Он присел на край постели и вдруг позвал - сам для себя неожиданно:
-Катерина Ивановна? очнитесь, слышите? я ведь видел его. Видел - перед казнью.
Он сам не ожидал, что она очнется, но она вдруг приподнялась на постели, царапнув его острыми золотыми чешуйками на плечах, а потом и вовсе вцепилась когтями в руку, так что ему усилия стоило не поморщиться от боли:
-Что? видели Сержа? расскажите, что же вы молчите?
-Я… немногое видел. Как он взлетел над крепостью, а потом… потом пропал – кажется, спустился обратно. Знаете, как золотая искра над городом…
-А…., - она кажется была разочарована, - это все видели… но он ведь был свободен, зачем же он вернулся – туда? Зачем же?
-Он ведь был не один, Екатерина Ивановна… Я… простите, я ничего не знаю про вашего брата – только слухи и домыслы, но из того что я слышал и … видел, да – видел – он не мог бросить своего. Вы… поплачьте о нем и помолитесь, но не отчаивайтесь – он хорошо умер. Я знаю. Я – вам – ручаюсь. Это было быстро и … почти не больно.
-Откуда вы знаете? – драконьи, бездонные темно-золотые глаза.
-Просто поверьте. Господь дал мне знать – я и сам не понимаю, зачем и почему.
Вот тут она наконец всхлипнула.
-Ему не было больно, правда? Я... я должна была чувствовать, но я не помню ничего, чувств лишилась, когда увидела в небе – его.
Господи, я знаю, что лгать грешно, но Ты бы на моем месте – тоже ведь соврал бы, да?
-Не было. Вы плачьте. – приобнял ее за плечи, потом оглянулся на мужа. Тот оказался рядом – и она уткнулась ему в грудь, наконец открыто зарыдала, а доктор отошел к столу, чтобы написать рецепт – все-таки до выздоровления ей было еще далеко. Теперь он по крайней мере понял, зачем ему был послан тот приступ – вот за этим же, ради нее. Стоило.
…Следующие дни были заняты так, что времени не оставалось ни на что. Он готовил речь к первому заседанию Тюремного Комитета, обсуждал с Голицыным проекты создания новой больницы, реконструкции старых – и пустота внутри кажется даже отпустила и сменилась надеждой. Но чтобы подготовить речь и более того – программу действий – нужно было проехать по тюрьмам и посмотреть все своими глазами.
Начать, видимо, надо было с Борисоглебской крепости - благо и маячила она напротив, совсем рядом, но туда Фриц отчего-то совсем пока не мог. Поэтому – в другую тюрьму, в пересыльную тюрьму на Воробьевых горах.
Когда-то тут стоял царский дворец – огромная тесаная, почти черная от древности берлога рода Медведей, со множеством комнат, обнесенная высоченным частоколом… в нем лет двести уже никто не жил, а не так давно Махайрод приказал разобрать ветхий дворец, из которого уже даже домовые разбежались, а по углам начала гнездиться совсем уж неприятная нечисть – а из остатков сколотить бараки и устроить там пересыльную тюрьму. И достаточно близко от города и все-таки изрядно на отшибе, чтобы не оскорблять тяжелым зрелищем горожан. Фриц не был тут никогда, хоть и жил в Москве уже более двадцати лет. Просто в тюрьмах – бывал, и в крепость как-то вызывали – коменданта лечить, и бутырскую тюрьму избавил как-то от эпидемии трехдневной лихорадки, а сюда – в пересыльную – не заносило.
Ну вот, пришло время познакомится с будущими подопечными. Приказал закладывать экипаж – удобный, крепкий – Змей подарил в благодарность за исцеление глазной болезни среди дворцовых пажей. Устроился и приказал ехать на Воробьевы горы.
…Началось все опять с того же – он почувствовал боль своих. Птица, птица со скованными крыльями где-то впереди – каждый шаг отдается болью в ногах. Рядом еще кто-то – совсем болен, почти висит на птице, не видит ничего кругом от жара.
Сначала была боль этих двоих, дворян – потом послышался и шум. Мерный жуткий звон, какой-то говор, детский плач. Выглянул – и понял. Вот встреча и произошла, вот они подопечные – партия каторжников человек в пятьдесят растянулась по улице.
Выглянул – и еле удержался за край дверцы. Его снова захлестнуло – только теперь он чувствовал всех, вообще всех их, не только оборотней – и это оказалось невыносимо. Никогда не думал, каково это в кандалах идти? А вот кто же знал, что они сбивают ноги почти до кости и каждый шаг отдается болью? Что голод – это тоже боль, что вот тому хромцу – вдвойне тяжелей, а тому старцу – втройне, а дальше – Господи, дальше были и женщины – вперемешку с мужчинами, прикованные за руки к какой-то длинной железной палке. Тут были сбиты руки, у одной невыносимо болел низ живота и лихорадило– она недавно скинула ребенка, за юбку другой цеплялся тощий мальчишка лет пяти, у которого тоже все тело болело – то ли от побоев, то ли от болезни, но болело так привычно, что он кажется и сам этого не осознавал…
«Господи!, - взмолился он, - не надо больше! Я не могу этого, слишком много, слишком!»
Согнулся пополам, когда восприятие вдруг снова расширилось. Потому что боль-то не ограничивалась вот этой партией каторжников – впереди маячило ее средоточие – пересыльная тюрьма. Она словно пульсировала – болезнью, голодом, безумием, отдельные нити в этом клубке он не мог различить… «Господи!» - внезапно обнаружил в руках розарий и постаравшись сосредоточиться зашептал непослушными губами: «Радуйся, Заступница, Господь с тобой, благословенна ты среди всех созданий… Радуйся, Заступница... молись о нас… о всех них, обо мне... в час испытаний…». Больше всего хотелось – уйти в облик, взлететь над городом, подальше… но ведь розарий можно перебирать только руками, правда?
Экипаж катил мимо этапа. Он увидел и своих – эти шли отдельно, в серебряных кандалах, не дающих превратится… Ворон был связан дополнительным жестоким заклятием - подрезанные крылья невыносимо болели, даже и в человеческом виде. Шел, поддерживал рыжего Пса, под ноги не смотрел – задрал сухое черное лицо в небо. Дворяне – и в кандалах? Уж не потому ли самому делу?
Доктор хотел окликнуть – и не смог, слова не шли, в горле пересохло. Попозже, сейчас они дойдут, а он – он очнется и сможет помочь ну хоть чем-нибудь. И не только им одним, всем.
Карета опередила этап и подкатила к воротам тюрьмы. Боль немного отступила – нет, он по-прежнему чувствовал тут все и всех, но это стало по крайней мере выносимо, не до крика. Или привык? Что человек, что птица – ко всему привыкнуть могут, да?
…Вышел – бледный и сосредоточенный, держась за четки, как за опору.
Я понял, Господи, кажется, я понял, чего Ты хочешь от меня. Это и есть мое поприще, да? Я… постараюсь. Постараюсь, правда.
Этап, поднимая клубы пыли, звеня кандалами, матерясь, плача, охая – вкатывался в тюремные ворота.
Работа началась.