lubelia

Cтарый-старый яблоневый сад - корявые стволы, подпорки для низких веток. В этом году будет много яблок, но на что они старику? А пока - все равно незрелые, даже если и облик принять - а все кислятина. И стар для облика стал, сказал бы кто лет двадцать назад, что единорожьи колени болят больше человеческих, что копыта могут ныть - как зубы у иных людей ноют- не поверил бы ведь? Впрочем, двадцать лет назад душа болела так, что ни спать, ни есть не мог - ничего не мог, с год плакал - каждый день, то скрываясь от жены, то нет.
Только сейчас и попустило, когда стало окончательно ясно, что до встречи с женой и - с сыном совсем чуть-чуть осталось. Теперь можно и вспоминать, не запивая воспоминания успокоительными каплями, и улыбаться даже причудам памяти, и вот - даже и собеседников к себе в сад приглашать.
...Старый-старый яблоневый сад, кажется большим, но маленький, доходу от него - чуть. Но не за беседой о доходах пригласил его хозяин. Это в городе бурлит, все обсуждают освобождение крестьян - сроки, наделы, десятины... Оленю было все равно: ни семьи, ни наследников у него не было, всего имения - оставшаяся от тетки деревенька под Смоленском, тридцать душ крестьян, да и пусть освобождают. Чем он еще интересовался - так армейскими реформами: сам прослужив пятьдесят лет не представлял себе, зачем сокращать срок солдатам - неужто землю-то пахать проще и лучше? - но и этим интересовался вяло: доживал, лучше всего себя чувствовал просто подремывая на солнышке, не думая ни о чем.
И тут вдруг - приглашение. Лепарский и не знал, что оказывается Старший Единорог, бывший сибирский генерал-губернатор, отец - Того Самого - тоже сидит в каком-то махоньком имении под Смоленском, полдня пути до него оказалось. Зачем позвал? В саду подремать?
-Все гадаете, зачем я вас, старика, вытащил сюда, да? Двадцать лет прошло ведь?
...с некоторым с трудом сообразил - двадцать лет с чего? для него-то прошло неполных четырнадцать - с того дня, когда прискакал взмыленный фельдъегерь с вестями о смерти Государя, а потом - и с помилованием государственным преступникам - и все, наконец, закончилось. Но для Единорога - ровно двадцать, да, с июля до июля. Когда закончилось для него.
-Гадаю. Я ведь не знал вашего сына. Да и вообще ничего не знал тогда, служил в полку под Курском, из моих офицеров никто замешан не был. После уже, осенью, приказ мне пришел - ехать комендантом в новую тюрьму к ним.
-Зачем согласились?
Олень дернул было глазом, но вздохнул, признав право собеседника спрашивать. В конце концов и правда - столько лет прошло, чего скрывать, чего стыдится?
-Лучше спросите, почему Махайрод выбрал именно меня... Зачем согласился - а как не согласится-то было? вы же... и батюшку его знали, и деда видали - разве можно перед эдакой властью возразить? Я привык служить, и любил служить ему... Кто же знал, что он от меня столько потребует? Всего? И я ведь поначалу и не знал про них ничего, и считал, что вот - Отечество от меня такой жертвы ждет - и на этом посту верно служить правящему дому. Ну и... боялся, что скрывать. Эдак на кандалы-то насмотришься, надумаешься о том, что инструкцию нарушишь - и также вот будешь.
-Инструкция... Я понимаю. Знаете, у меня тоже инструкция была - не двадцать лет назад, тогда-то уж - какие инструкции? - а все сорок. Генерал-губернаторская: отвечаешь за все, а полномочий никаких. Как она меня бесила, как я за нее с Кочубеем дрался... Ну, что-то смог, хотя и немногое. Я ведь был в тех местах, знаете? До Кяхты доезжал. Иркутск видел, по Байкалу плыл - ох и глубоко же там! С бурятами знакомился. И тюрьмы да рудники - тоже осматривал, всего, знаете ли, насмотрелся. Понял тогда, что хуже всего - несправедливость людская. То, что немилостивы люди друг к другу - ну... на то и люди, только Господь милостив. Но хоть бы справедливы были! Как в Писании сказано - око за око, зуб за зуб - Господи, да хоть бы и так. Нет же, нет справедливости. Вот вы скажите, близко видели наказание их - как, справедливым показалось? - Единорог разгорячился, грива сверкнула чистым серебром среди тусклой седины, и Лепарский припомнил, как тогда - давным-давно, в другой жизни - сибирского генерал-губернатора обвиняли во вспыльчивости да излишней горячности.
-Не мне судить, Иван Борисович. Иные из них его полагали справедливым, это я знаю.
...Интересные картинки память сохранила. Например, как приезжал князь Куракин - то ли с визитом к Лепарскому, то ли с инспекцией, и беседовал - почти с каждым же побеседовал, бестия, хорек мелкий и хищный, и все выспрашивал - как, раскаялись вы? справедливым ли почитаете наказание свое? - и кто что отвечал. Кто явно лгал, кто слезы лил от боли и все кандалы снять просил, не замечая, как у хорька только ноздри раздуваются... а кто и искренне раскаялся - в чем вот только? Гарпий сосредоточенно так слова подбирал: "Да, я могу искренне сказать, что глубоко раскаиваюсь в содеянном... и наказание мое - соразмерно: жить вот... эдак вот, и помнить о милости того, кто мне жизнь даровал." - "В цареубийственных умыслах вы раскаялись вполне?" - смотрел равнодушно круглыми глазами: "да, в этих умыслах - вполне...", - а потом только ежился, на холод пожаловался, и стало ясно, что большего от него не дождешься. А Волк так и вообще выдал в лицо хорьку: "Не раскаиваюсь я ни в чем, о чем вы спросить можете. А в чем раскаиваюсь - так то уже попу на исповеди все сказал и отпущение получил... А что до справедливости? Цена справедливой оказалось, не мне судить, соразмерна ли. Так и передайте - почитает князь Сергей Волконский цену свою - справедливой" - и тоже поежился: "Холодно тут у вас...".
Холодно не было, они просто мерзли все в этих кандалах, которые живое тепло из тела словно высасывали. Первой просьбой всегда после жалоб на боль от оков было топить почаще да побольше, холодно же, невозможно же холодно тут, да есть ли у вас милосердие, до чахотки довести нас всех хотите?
-А у меня смета, понимаете? дрова-то денег стоят, а на счету каждая копейка же, хуже чем полк держать, право слово, в армии хоть договориться знаешь с кем... Потом-то легче стало - деньги родные стали им посылать, артель организовали, сами уже о печках заботились, - сам не заметил, как начал рассказывать вслух, выказывать былые обиды, рогами трясти (хоть бы ветки низкие не задеть-то).
Иван Борисович усилием воли сдержался. С возрастом это все проще и проще было - сдерживаться, молчать... тогда, двадцать лет назад, верно закричал бы, надвинулся рогом: "Справедливым? Смерть - справедливо?" - а сейчас... что? понятно все, о казненных-то Олень вообще не помнит.
-Знаете... я... мне есть что рассказать именно вам. Про то, что все они про вашего сына, и про товарища его - помнили, и память их чтили.
Это не новость. Чтили и чтят - этим летом кто только не приезжал в Васильево, и если б старик не знал твердо, что это лето - последнее, то уже и оградил бы себя от визитов, устал же, больно. Но - последнее лето, да и - вот, они же Пашу помнят, через двадцать лет - помнят! Детей Павлами да Сергеями называют, рассказывают. И оказывается, что слезы - не все двадцать лет тому как вылились, есть еще слезы, вот они - рядышком. Да, пусть Олень рассказывает, ему - есть что рассказать.
-День этот всегда отмечали... потом-то открыто уже - попа просили позвать, да молебен отслужить, а первый раз, в первый год... Я тогда решил, что эпидемия какая - сутки никто почти не ел, чаю не кипятили даже, молчали все. Доктора уж вечером вызвал - доктор среди них был хороший, много жизней спас, и меня лечил - спрашиваю, что стряслось, что за непорядок? - Порядок, отвечает, да только постятся за ради святого праздника, день мучеников Павла и Сергея. Да мало ли ж какие у схизматиков праздники, мне откуда знать? Потом только понял...
Единорог поднялся, потому что вот сидеть в кресле оказалось как-то невозможно... Задел все-таки рогом ветки, отряхнул с морды мусор, переступил больными копытами. День мучеников, надо же... этого ему никто из приезжавших не рассказывал.
Пошли между деревьями по широкой аллее оба - грузные, серо-серебряные. Старики.
-Мне он снится, знаете? Иногда - будто тоже в кандалах... а я посылку ему в Сибирь собираю - и все адреса припомнить не могу, все путается... куда слать-то? Трескину в Иркутск? Сперанскому? Селифоньеву? В Кяхту, в Читу, - куда? А бывает другое снится - как он... живой будто. Вместе с ними, в Думе, или вот - губернатором Сибири назначен. Улыбается, говорит: Папа, я сделаю как ты хотел, хорошо там станет, в Сибири, ведь какая страна-то богатейшая!
-Судя по тому, что я слышал о способностях его - он бы и справился.
... Дошли до дома. Махонький домишко-то, покосился вон весь. Не сговариваясь больше трудных тем не затрагивали - чаю выпили, и Олень стал собираться: устал смертельно, но ночевать тут не хотел, знал, что в незнакомом доме не уснет. да и хватит, поговорили уже.
-Что ж, Станислав Романович, спасибо за визит и беседу. При жизни не увидимся более, так что - до встречи... Весною, мниться мне, как вот яблони зацветут - так и встретимся с вами?
Весною? Олень точно знал, что он-то уйдет осенью, еще одного ноября не переживет... Но встретятся - да, наверно, весною. Среди яблонь. И лилий, там непременно лилии будут. Белые.
-Увидимся весною, Иван Борисович, там и за справедливость договорим... Ну что ж, прощайте. До весны.
-До весны.