![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lubeliaНекоторая сумма цитат. В начале 1840 года в качестве подарка на Новый Год Юшневкий, наконец, получает от Семена известия о том, что дело разрешено:
"Первое чувство, произведенное во мне известием о разрешении от начета, было - удивление. В положении моем я считал это несбыточным. Благоговею пред правосудием, оправдавшим беззащитного! "
Селение Жилкино, 25 Марта 1840.
Я очень был растроган, любезный друг и брат Семен Петрович, письмом твоим от 5 Января. Изъявление твоих чувств ко мне было для меня дороже того приятного известия, которое сообщил ты мне о начете.
Будь всегда уверен, что сердце мое никогда не останется у тебя в долгу. - Первое чувство, произведенное во мне известием о разрешении от начета, было - удивление. В положении моем я считал это несбыточным. Благоговею пред правосудием, оправдавшим беззащитного! Не замедли переслать изложение дела с заключением Государственного Контроля и уведоми меня о успехе распоряжений, какие будут его последствием. Радуюсь, что, наконец, устранены будут все затруднения, причинявшие тебе столько расстройства, и которым против воли моей я был причиной, но с тем вместе скорблю о издержках, каких стоило пребывание Владимира в столице, тем более, что не имею средств принять их на себя.
Однако не тут-то было, следуующим письмом Семен сообщает, что есть еще какой-то кусок дела, хвост в 29 тысяч с участием какого-то Свистунова (интересно, какого?)
Я поджидал обещанной выписки по делу о начете и вместо того получил известие о затруднениях, происходящих от неразрешенной статьи по поставке Свистунова. Никакая память не может представить во всей подробности того, что происходило назад тому чуть не 20 лет. В последней моей должности я находился слишком 6 лет. В продолжении этого времени Свистунову делаемы были почти беспрерывно поручения, и потому не могу угадать, к которому из них относится начет 29 тыс. Изложение дела припомнило бы мне обстоятельства, на которые мог бы я указать в оправдание. Теперь же в успокоение тебя и самого себя могу только сослаться на чистоту моих действий и утешаться упованием на то самое правосудие, с каким рассмотрены были прочие важнейшая мои распоряжения по этой части. Когда получишь это письмо, пройдет более полугода после сообщенного тобою известия, и дело в продолжении этого времени могло измениться вследствие забранных справок и пояснений. Если же не видишь скорого конца пребывания брата в Петербурге, то не рассудить ли ходатайствовать о ускорении решения. Ты видишь, что содержание там Владимира будет, наконец, равняться сумме самого начета. Ты можешь быть уверен, что это сокрушает меня не менее тебя. Мое бессилие подать тебе какую-либо помощь приводит меня в уныние. Между тем я худо понимаю, или лучше, нисколько не понимаю, какими силлогизмами можно подвергнуть ответу, вам только двоим принадлежащее, по начету на меня, тем более, что я осужден до раздела и, следовательно, оставил свет „так гол, как гол родился". Мне кажется, что такая мера подлежит оспариванию. В объяснении, которое подал ты в Дворянскую Опеку 19 Октября 1828 г., показаны были неопровержимые доводы к вашему ограждению.
16 сентября 1840 года Юшневский пишет Пущину: (и куда ж без Сергей Григорьича-то?:))
В одно время с письмом вашим к жене от 7-го августа показывал мне Серг[ей] Гр[игорьевич] полученное им от вас, где вы говорите о уничтоженном начете. Благодарю вас, почтенный Иван Иванович, за изъявления дружбы и участия при таком важном для меня событии. Оно не только меня обрадовало, но и удивило. Желал бы переслать вам выписку из заключения Государственного] Контроля, но много письма. Я постараюсь сделать сокращение. Самый усердный и добросовестный адвокат не мог бы с большею заботливостью отыскать в делах все пояснения, которые служат оправданием моим действиям и которые, по небрежности подведомственных мне некогда мест и лиц, составлявших учет, оставлены были в забвении. Итак, благодаря опытности и беспристрастию моих судей, дело, угрожавшее мне незаслуженною напастью, обратилось мне в похвалу.
13 января 1840 года, Семену:
В эти 5 месяцев мы получили от тебя 3 письма. 1-е от 30 Августа по возвращении твоем из Киева. В нем ты уведомил об уничтожении остального начета по поставке Свистунова. Радуюсь, что, наконец, я перестал быть невольною причиною препятствий и расстройства, какие потерпели твои дела.
А дальше известие о том, что как только стало можно - Семен решил заложить Хрустовую. И видно, что Алексею Петровичу требуется некоторое усилие, чтоб это переварить (впрочем, тут все обошлось, Хрустовая осталась за потомками Семена до революции).
А думаю я внезапно вот о чем. Чувак сидит глубоко на каторге по государственному делу - о том, как оно тянется, я пока ничего не знаю, только вот эти цитаты и Базилевич, который назвал сумму иска. Братья хлопочут - в финале видно, что Владимир едет в Питер и завершается это все при его участии.
Но вряд ли это все полностью заслуга братьев и безупречной честности самого Юшневского - кажется, кто-то должен был вписаться за него. Не прям грудью на амбразуру, но присматривать за тем, что происходит. Собственно, вариантов у меня два - Киселев да Витгенштейн, первый - из своих понятий о чести, второй - по-соседски и по доброте душевной.
В общем, тут надо, разумеется, рыть, даст Бог- когда-нибудь взрою.
А в сухом остатке на 1831-1832 год над Юшневским висит финансовая разборка такого масштаба, что по сравнению с этим мелкие долги сокамерникам за табак - это фигня в сущности. И сомнения в его финансовой честности ему больнее, чем обвинения по политической части.
"Первое чувство, произведенное во мне известием о разрешении от начета, было - удивление. В положении моем я считал это несбыточным. Благоговею пред правосудием, оправдавшим беззащитного! "
Селение Жилкино, 25 Марта 1840.
Я очень был растроган, любезный друг и брат Семен Петрович, письмом твоим от 5 Января. Изъявление твоих чувств ко мне было для меня дороже того приятного известия, которое сообщил ты мне о начете.
Будь всегда уверен, что сердце мое никогда не останется у тебя в долгу. - Первое чувство, произведенное во мне известием о разрешении от начета, было - удивление. В положении моем я считал это несбыточным. Благоговею пред правосудием, оправдавшим беззащитного! Не замедли переслать изложение дела с заключением Государственного Контроля и уведоми меня о успехе распоряжений, какие будут его последствием. Радуюсь, что, наконец, устранены будут все затруднения, причинявшие тебе столько расстройства, и которым против воли моей я был причиной, но с тем вместе скорблю о издержках, каких стоило пребывание Владимира в столице, тем более, что не имею средств принять их на себя.
Однако не тут-то было, следуующим письмом Семен сообщает, что есть еще какой-то кусок дела, хвост в 29 тысяч с участием какого-то Свистунова (интересно, какого?)
Я поджидал обещанной выписки по делу о начете и вместо того получил известие о затруднениях, происходящих от неразрешенной статьи по поставке Свистунова. Никакая память не может представить во всей подробности того, что происходило назад тому чуть не 20 лет. В последней моей должности я находился слишком 6 лет. В продолжении этого времени Свистунову делаемы были почти беспрерывно поручения, и потому не могу угадать, к которому из них относится начет 29 тыс. Изложение дела припомнило бы мне обстоятельства, на которые мог бы я указать в оправдание. Теперь же в успокоение тебя и самого себя могу только сослаться на чистоту моих действий и утешаться упованием на то самое правосудие, с каким рассмотрены были прочие важнейшая мои распоряжения по этой части. Когда получишь это письмо, пройдет более полугода после сообщенного тобою известия, и дело в продолжении этого времени могло измениться вследствие забранных справок и пояснений. Если же не видишь скорого конца пребывания брата в Петербурге, то не рассудить ли ходатайствовать о ускорении решения. Ты видишь, что содержание там Владимира будет, наконец, равняться сумме самого начета. Ты можешь быть уверен, что это сокрушает меня не менее тебя. Мое бессилие подать тебе какую-либо помощь приводит меня в уныние. Между тем я худо понимаю, или лучше, нисколько не понимаю, какими силлогизмами можно подвергнуть ответу, вам только двоим принадлежащее, по начету на меня, тем более, что я осужден до раздела и, следовательно, оставил свет „так гол, как гол родился". Мне кажется, что такая мера подлежит оспариванию. В объяснении, которое подал ты в Дворянскую Опеку 19 Октября 1828 г., показаны были неопровержимые доводы к вашему ограждению.
16 сентября 1840 года Юшневский пишет Пущину: (и куда ж без Сергей Григорьича-то?:))
В одно время с письмом вашим к жене от 7-го августа показывал мне Серг[ей] Гр[игорьевич] полученное им от вас, где вы говорите о уничтоженном начете. Благодарю вас, почтенный Иван Иванович, за изъявления дружбы и участия при таком важном для меня событии. Оно не только меня обрадовало, но и удивило. Желал бы переслать вам выписку из заключения Государственного] Контроля, но много письма. Я постараюсь сделать сокращение. Самый усердный и добросовестный адвокат не мог бы с большею заботливостью отыскать в делах все пояснения, которые служат оправданием моим действиям и которые, по небрежности подведомственных мне некогда мест и лиц, составлявших учет, оставлены были в забвении. Итак, благодаря опытности и беспристрастию моих судей, дело, угрожавшее мне незаслуженною напастью, обратилось мне в похвалу.
13 января 1840 года, Семену:
В эти 5 месяцев мы получили от тебя 3 письма. 1-е от 30 Августа по возвращении твоем из Киева. В нем ты уведомил об уничтожении остального начета по поставке Свистунова. Радуюсь, что, наконец, я перестал быть невольною причиною препятствий и расстройства, какие потерпели твои дела.
А дальше известие о том, что как только стало можно - Семен решил заложить Хрустовую. И видно, что Алексею Петровичу требуется некоторое усилие, чтоб это переварить (впрочем, тут все обошлось, Хрустовая осталась за потомками Семена до революции).
А думаю я внезапно вот о чем. Чувак сидит глубоко на каторге по государственному делу - о том, как оно тянется, я пока ничего не знаю, только вот эти цитаты и Базилевич, который назвал сумму иска. Братья хлопочут - в финале видно, что Владимир едет в Питер и завершается это все при его участии.
Но вряд ли это все полностью заслуга братьев и безупречной честности самого Юшневского - кажется, кто-то должен был вписаться за него. Не прям грудью на амбразуру, но присматривать за тем, что происходит. Собственно, вариантов у меня два - Киселев да Витгенштейн, первый - из своих понятий о чести, второй - по-соседски и по доброте душевной.
В общем, тут надо, разумеется, рыть, даст Бог- когда-нибудь взрою.
А в сухом остатке на 1831-1832 год над Юшневским висит финансовая разборка такого масштаба, что по сравнению с этим мелкие долги сокамерникам за табак - это фигня в сущности. И сомнения в его финансовой честности ему больнее, чем обвинения по политической части.
