Итак, Юстиниан Ручинский
Dec. 2nd, 2012 05:11 pm![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lubeliaЮстыньян РУЧИНЬСКИЙ. Канарщик. 1838-1878 Воспоминания о сибирской ссылке.
Еще один прекрасный польский мемуар, который всячески рекламирую (кому надо - пришлю, есть файл в ворде, правда с чуть подсокращенными комментариями и может быть опечатки не все вычитала.
Товарищ загремел в 1838, через 4 месяца после свадьбы, был приговорен к смерти, но казнь была заменена каторгой. Добирались до Петровского завода крайне тяжело (есть описание), потом вышел на поселение в Туринск, наконец воссоединился с женой... Никого не напоминает? Вот и мне напоминает:)
Декабристов знал, очень дружил с Юшневскими, до конца переписывался с Пущиным... Цитаты про декабристов будут под катом.
Судя по мемуару - мужик в отличие от экзальтированного на всю голову Мигурского, вполне внятный и умный, с юмором. Рекомендую - там много прекрасных бытовых подробностей (как они варили пельмени в самоваре - вроде и очевидно, но ни в жизнь же не догадаешься!:), про бурят, про жизнь уголовников, про судьбы разных заброшенных в Сибирь ксендзов (а жутики, например попадаются там - к примеру, вот про каноника Виленского собора, который загремел по тем же польских делам и которого допрашивали с таким "пристрастием", что он спятил}, про экономику Тобольска (и вообще Тобольское общество!). В общем, действительно хороший внятный текст и, насколько я понимаю, полностью вот только сейчас и опубликован - надо вводить в оборот, он того стоит.
Под катом - несколько цитат.
...Тем временем 24 февраля вечером зашел в мою тюрьму плац-адъютант Афанасьев, сделал описание моей внешности, спросил о моем возрасте, чему и где я учился, что умею, затем просмотрел приготовленный узелок, переписал находящиеся в нем вещи, объявил, что они конфискуются в пользу государства, но при этом попросил, чтобы я подарил ему серебряные ложку и ложечку, которые нашел в узелке; а разглядев на руке моей золотое обручальное кольцо, протянул руку к нему, говоря ласково: «Поедете в Сибирь, где все это не нужно, а мне пригодится». Но насколько охотно, а вернее, бессознательно отдал я ему ложки, настолько решительно не отдал кольцо, сказав, что разве обрежет его с пальцем. Тогда он перестал настаивать, опустил ложки в глубокий карман и, согласовав таким образом служебную обязанность с личной пользой, вышел, чтобы, по-видимому, проделать то же самое в других тюремных камерах...
...Здесь начался быт, которому трудно дать подходящее название, но еще труднее дать полное представление о нем. Казалось, уж большей нужды нет на свете. К ней приводили: ежедневный 18—25-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, называемых «нары», нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, слякоть, жара, морозы — и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полной самого циничного распутства, обычно поощряемого подкупленным этапным командованием; полная оторванность от прошлого, необозримая сибирская пустыня, отсутствие каких-либо вестей об оставшихся женах и семьях и невозможность переслать им хотя бы слово, подать какой-либо признак жизни, тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души — беспокойствием и тоской — вот бледное изображение тогдашней горькой участи нашей.
Когда спустя много лет вспоминаю я то далекое прошлое, кажется мне иногда, что этого не было. А ведь было действительно и длилось 13 месяцев. И как-то пережилось все это. Молодость, достойные товарищи, спокойная совесть, а выше всего Провидение, явное и несомненное, поддерживали нас, сохранили и спасли...
...Фаворит Бибикова, потрясавший тремя губерниями и бесстыдно их обиравший, Писарев, дошел было до губернаторства в Олонецке. На этом высоком посту получил публичную пощечину. Выгнанный со службы, обманутый своим мнимым другом, при посредничестве которого брал деньги за уменьшение наказания осужденным либо за обещание уменьшения этого наказания, умер где-то в России в презрении и нужде. Жена же его, известная красавица, бросила мужа и в результате распутной жизни погибла якобы в больнице. Другой член следственной комиссии, плац-майор Гайворонский, блеснул временно в качестве вице-губернатора. Вскоре был уволен со службы и исчез где-то в глубине Малороссии. Плац-адъютант Афанасьев, что сдирал с нас последнее, дожил якобы век свой в Киеве. Был он наименее грешен, ибо не ведал, что творил. Это было двуногое создание, жирующее инстинктивно...
...Вторым и последним городом в Тобольской губернии был Каинск. Расположен он на самой границе Тобольской губернии. Здесь множество евреев, а так как там, где евреи, там должна быть торговля, то когда мы вошли в Каинск, показалось, что мы очутились в родном городке. По обеим сторонам тракта стоят деревянные лавчонки, по внешнему строению и внутреннему оснащению совершенно такие же, какие можно увидеть в волынских и подольских городах. Высыпала любопытная толпа с криками: «Ай, вай, панночки наши! Откуда вы? А как давно из дому? А куда идете? Ай, вай, несчастье!» Одна такая купчиха произнесла дважды, услыхав мою фамилию: «Ну! Я помню пана Ручиньского, что делал отбор в Брусилове: может, это отец ваш?» Она была из Брусилова, а сослана в Сибирь за контрабанду. Отец мой, будучи владимирским судьей, действительно проводил отбор в имении наследников Тадеуша Чацкого. И побежала евреечка в свою лавочку и вручила мне несколько фиг и конфет, так как торговала бакалеей. Толпой эскортировали нас евреи к этапу, стоящему на другом конце городка. Там расхозяйничались полностью, задобрив всю этапную команду; принесли кипящий самовар, булок и угощали нас чаем. Хотели привести музыку, чтобы развеселить нас. Мы поблагодарили за излишнее выражение восторга, но такое сочувствие и любезность евреев-изгнанников искренне нас тронули. Так вот влияют на людей воспоминание и тоска. Святые чувства! Облагораживают каждого, но наиболее щедро того, кто в состоянии лучше оценить их и им следовать!...
...А сообщали они следующее: когда всех нас уже вывезли, когда выслали также университетскую молодежь в солдаты на Кавказ, а остальных арестантов — на поселение в Россию, тогда лишь с некоторой торжественностью зачитали им четверым приговор к смерти через повешение. Каждому прислали исповедника и позволили написать семьям.
На третий день вывели их на площадь перед крепостью, где увидели они четыре виселицы, окруженные большим числом военных, стоящих под ружьем. Всех четырех ввели на помосты, палач уже надел им было петли на шеи, как вдруг произошло сильное движение и послышался голос, приказывающий: остановитесь! Это был голос Бибикова, который подъехал во всех регалиях своего высокого звания и объявил, что по высочайшей милости преступникам даруется жизнь.
Все это, наверное, продумано было заранее, но приговоренные уверены были, что пробил последний час. После этого их, живых, отвели в крепость, ко всеобщей радости всего города, который был в невыразимом ужасе от вида возводимых виселиц. Происходило это 13 марта 1839 года...
...Жестокая жара, несметные скопища комаров. Их количество, размеры и яростность невыразимы и незабываемы.
Сопровождающие этапы солдаты обкуривают избы тлеющим сеном. Когда дым становится таким густым, что невозможно дышать, открывают окна, через которые вместе с дымом удирают комары...
...Откровенно признаюсь, что мы вовсе и не думали отказываться, наоборот, мы тут же выпили по рюмочке и начали жадно уничтожать принесенные булки. Завязалась беседа, из которой шинкарь узнал, что мы из Волыни, мы же, в свою очередь, узнали, что он был родом из Житомира. «Я был сослан,— рассказал он,— по оговору, будто я украл бриллианты у каких-то господ Миллеров. Может, вы их знаете?» Сильно удивила нас такая встреча, особенно меня, зятя обокраденных. Действительно, несколько лет тому назад у матери моей жены были украдены бриллианты стоимостью в несколько сот дукатов. Дело было громким, следствие долгое, вора нашли и приговорили к Сибири, а бриллианты, как водится, пропали. Выражение «по оговору» значит в результате клеветы.
Каждый вор, рассказывающий свою историю, употребляет это выражение то ли из-за невольного стыда, то ли из-за желания возбудить сочувствие. Когда я сказал ему, что я — зять господ Миллеров, то увидел, что он также удивился. На следующий день, до рассвета, когда, выходя из этапа, проходили мы мимо кабака, он стоял уже в своих дверях и одного меня угостил рюмкой сивухи, видимо, в качестве компенсации за бриллианты. Никогда не забуду, с каким удовольствием выпил я эту рюмку в три часа утра натощак. Никакой нектар не может быть превосходнее. И с этих пор я уже никогда не удивляюсь при виде рабочего лица, охотно пьющего отвратительную водку в любую пору дня. Самый лучший повар и самые аппетитные приправы — это голод и усталость...
...Тюрьма стоит на другой стороне города. Надо было поэтому прошагать через весь Иркутск, но мы не злились из-за этого, наоборот, с интересом оглядывались мы направо и налево, и вид многочисленных, свободно движущихся людей был для нас приятным развлечением. Сегодня я не помню уже ни города, ни улиц, помню, однако, что из всех познанных тюрем Иркутская была наименее отвратительна и угрюма. Нас ввели в чистую и очень просторную комнату; была она достаточна светлая и теплая. Принял нас начальник тюрьмы, который уведомил для начала, что мы сможем выходить в костел и в город сколько захотим.
Любезность эта была результатом хлопот русских ссыльных 1825 года. В то время уже все они были освобождены от каторжных работ, а многие из них поселились в окрестностях Иркутска. Принадлежащие к самым известным московским семьям, располагая значительными денежными средствами, ибо в большинстве своем были богатыми, они жили в добротных и удобных домах, построенных в ближних селах, и все местные власти были с ними вежливы, даже уступчивы из невольного опасения перед могущественными связями в столице. И вот на следующий день с утра приехали к нам Сергей Волконский и Артамон Муравьев. Первый был князем и генералом еще в 1815 году. Второй был командиром полка ахтырских гусар, который в 1825 году стоял в Любарах на Волыни. Оттуда арестованного полковника вывезли в Петербург. Оба господина приветствовали нас не только дружелюбно, но даже в товарищеском духе и манере. Предложили свою помощь в чем только будет возможность и потребовали, чтобы мы им как ссыльным откровенно высказывали свои потребности. Прежде всего мы жаждали писем, которые должны были лежать в канцелярии губернатора. Они тут же использовали свое влияние, и очень скоро почти каждому из нас вручили письма и ожидающие нас деньги...
...Со стороны Иркутска в деревне Разводной, верстах в пяти жили декабристы Артамон Муравьев и Юшневские, в удобных собственных домах.
Домик Муравьева, небольшой, но щегольской, стоял на высоком берегу Ангары и вид имел прелестный. Я знал Муравьева раньше, он посещал нас в Иркутской тюрьме. Вежливость требовала побывать у него и передать слова памяти от товарищей.
В первый раз застал я его нездоровым. Сидел он в меховом шлафроке и стонал, ибо донимал его артрит. Высокого роста, полный, с седой кучерявой шевелюрой, с могучими седыми усами и бакенбардами. Родная сестра его была замужем за Канкриным, министром финансов82. Портреты этих известных лиц висели на стене. Как говорили мне его товарищи, был он добросердечен, но легкомысленного и слабого характера. Без компании жить не мог. Ежедневно ездил в город, где у него было много знакомых. По возвращении заходил к Юшневским и очень комично рассказывал в подробностях о своих визитах. Это был истинный элегантный гусар, с французским юмором. Деньги тратил так, что сестра, хоть и министерша финансов, не успевала удовлетворять потребность. Случайность оборвала его жизнь. Лопнул шкворень в экипаже во время езды рысью, он выпал на землю и скончался на месте.
Совершенно иным был Юшневский. Некогда генерал-интендант в армии Витгенштейна, он квартировал в Тульчине. Друг Пестеля, вместе с ним разрабатывал ту конституцию, что должна была создать федеративную славянскую республику. Внешне полон скромной простоты, в беседе спокойный и серьезный, обладал он умом, отточенным научным трудом и знаниями. Он очень отличался от своих товарищей и в их среде являлся некоей необычной своеобразностью.
Разочарованный прошлым, без надежды на будущее, с грустной покорностью вел он тихую жизнь. И не скрывал этого в доверительных беседах со мной, к которым был довольно склонен. Хорошо говорил по-польски. Жена его, полька, хорошая была женщина. Очень простая, даже несколько заурядная. У него было слабое сердце, и умер он внезапно. На похоронах друга Вадковского, стоя рядом с катафалком, упал и скончался. Из всех декабристов возле Иркутска самым приятным для меня был Юшневский...
...Я знал, что в Туринске находятся двое декабристов, Пущин и Оболенский, знал я даже, что занимают дом умершего товарища Ивашева. Решил тут же познакомиться, вручить письмо от Юшневского и получить нужную информацию об этой местности. Дом Ивашева был самым солидным во всем городке. Ивашев, человек зажиточный, после освобождения от каторги выслан был на поселение в Туринск. Приехал с женой и маленькими детьми. Не найдя подходящего помещения, построил собственный дом, просторный и удобный. Едва дом был закончен, оба умерли, а бедных сирот забрали в Россию родственники. Сожалели о них все в городке, ибо оба были сострадательны и делали много добра. После этого печального происшествия опустевший дом заняли Пущин и Оболенский.
Они уже были предупреждены о моем прибытии, так что знакомство произошло легко. Жил я с ними в Туринске три года, хорошо узнал обоих, а по их рассказам узнал характеры, способности и цену многим декабристам. Иван Иванович Пущин, сын сенатора, в молодости служил в гвардии конной артиллерии. Рослый, хорошо сложенный, приятной, даже обаятельной внешности, понравился он мне сразу. В дружеском общении, в движениях, в манере поведения проявлял естественную покоряющую простоту. За благородство характера, отзывчивость и щедрость при веселости и осроумии был он любим всеми. У женщин успех имел невероятный. Искренне любил свою страну, но без фанатизма; основательно знал родную литературу, правильно говорил и писал по-русски, даже хорошо. Патриотизм его был истинный, просвещенный, вызывал симпатию и уважение. В этом отношении был он выше всех своих товарищей. В молодости не мог он избежать печальных и бессмысленных трагических событий, а жаль, потому что при том складе характера и ума, какими он обладал, несомненно стал бы выдающимся и полезным гражданином и служащим. По возвращении на родину в начале царствования Александра II женился на вдове своего товарища госпоже Фонвизиной и умер в имении жены под Москвой. Я переписывался с почтенным Пущиным до конца его дней.
Иным, отличным был Оболенский. Бывший гвардейский офицер, генеральский адъютант и князь, обладал он тем внешним лоском, какой присущ каждому состоятельному русскому, воспитанному на французский манер. Склад ума неширокий, знаний мало, характер слабый. Фанатик в политке и религии. Регулярно постился, каждую среду и пятницу. Наевшись досыта борща и вареников с постным маслом, обычно гладил себя по животу со словами: превосходно для совести и желудка. Женился на кухарке, простой сибирской бабе, ради чистой совести, несмотря на советы и замечания Пущина, который ему справедливо доказывал, что у бабенки этой был уже не один любовник, что более осчастливит ее, если обеспечит деньгами на всю жизнь. Такой прекрасный подарок привез своей семье, которая, несомненно, пришла в немалое замешательство, не зная, что с этим фантом делать, как с такой княгиней и кузиной обращаться. Писал он мне из Калуги, где поселился, ибо в Калужской губернии было его родовое гнездо...
[Оболенский мне из этого описания ужасно нравится:))))]
Еще один прекрасный польский мемуар, который всячески рекламирую (кому надо - пришлю, есть файл в ворде, правда с чуть подсокращенными комментариями и может быть опечатки не все вычитала.
Товарищ загремел в 1838, через 4 месяца после свадьбы, был приговорен к смерти, но казнь была заменена каторгой. Добирались до Петровского завода крайне тяжело (есть описание), потом вышел на поселение в Туринск, наконец воссоединился с женой... Никого не напоминает? Вот и мне напоминает:)
Декабристов знал, очень дружил с Юшневскими, до конца переписывался с Пущиным... Цитаты про декабристов будут под катом.
Судя по мемуару - мужик в отличие от экзальтированного на всю голову Мигурского, вполне внятный и умный, с юмором. Рекомендую - там много прекрасных бытовых подробностей (как они варили пельмени в самоваре - вроде и очевидно, но ни в жизнь же не догадаешься!:), про бурят, про жизнь уголовников, про судьбы разных заброшенных в Сибирь ксендзов (а жутики, например попадаются там - к примеру, вот про каноника Виленского собора, который загремел по тем же польских делам и которого допрашивали с таким "пристрастием", что он спятил}, про экономику Тобольска (и вообще Тобольское общество!). В общем, действительно хороший внятный текст и, насколько я понимаю, полностью вот только сейчас и опубликован - надо вводить в оборот, он того стоит.
Под катом - несколько цитат.
...Тем временем 24 февраля вечером зашел в мою тюрьму плац-адъютант Афанасьев, сделал описание моей внешности, спросил о моем возрасте, чему и где я учился, что умею, затем просмотрел приготовленный узелок, переписал находящиеся в нем вещи, объявил, что они конфискуются в пользу государства, но при этом попросил, чтобы я подарил ему серебряные ложку и ложечку, которые нашел в узелке; а разглядев на руке моей золотое обручальное кольцо, протянул руку к нему, говоря ласково: «Поедете в Сибирь, где все это не нужно, а мне пригодится». Но насколько охотно, а вернее, бессознательно отдал я ему ложки, настолько решительно не отдал кольцо, сказав, что разве обрежет его с пальцем. Тогда он перестал настаивать, опустил ложки в глубокий карман и, согласовав таким образом служебную обязанность с личной пользой, вышел, чтобы, по-видимому, проделать то же самое в других тюремных камерах...
...Здесь начался быт, которому трудно дать подходящее название, но еще труднее дать полное представление о нем. Казалось, уж большей нужды нет на свете. К ней приводили: ежедневный 18—25-верстный переход в кандалах, ночлег в тюрьме на грязных досках, называемых «нары», нехватка белья, одежды и обуви, нищенская еда, а далее полный голод, слякоть, жара, морозы — и при этом надо было идти непременно дальше и дальше. Постоянное созерцание арестантов, их жизни, полной самого циничного распутства, обычно поощряемого подкупленным этапным командованием; полная оторванность от прошлого, необозримая сибирская пустыня, отсутствие каких-либо вестей об оставшихся женах и семьях и невозможность переслать им хотя бы слово, подать какой-либо признак жизни, тяжкое изнурение тела физическим трудом, а души — беспокойствием и тоской — вот бледное изображение тогдашней горькой участи нашей.
Когда спустя много лет вспоминаю я то далекое прошлое, кажется мне иногда, что этого не было. А ведь было действительно и длилось 13 месяцев. И как-то пережилось все это. Молодость, достойные товарищи, спокойная совесть, а выше всего Провидение, явное и несомненное, поддерживали нас, сохранили и спасли...
...Фаворит Бибикова, потрясавший тремя губерниями и бесстыдно их обиравший, Писарев, дошел было до губернаторства в Олонецке. На этом высоком посту получил публичную пощечину. Выгнанный со службы, обманутый своим мнимым другом, при посредничестве которого брал деньги за уменьшение наказания осужденным либо за обещание уменьшения этого наказания, умер где-то в России в презрении и нужде. Жена же его, известная красавица, бросила мужа и в результате распутной жизни погибла якобы в больнице. Другой член следственной комиссии, плац-майор Гайворонский, блеснул временно в качестве вице-губернатора. Вскоре был уволен со службы и исчез где-то в глубине Малороссии. Плац-адъютант Афанасьев, что сдирал с нас последнее, дожил якобы век свой в Киеве. Был он наименее грешен, ибо не ведал, что творил. Это было двуногое создание, жирующее инстинктивно...
...Вторым и последним городом в Тобольской губернии был Каинск. Расположен он на самой границе Тобольской губернии. Здесь множество евреев, а так как там, где евреи, там должна быть торговля, то когда мы вошли в Каинск, показалось, что мы очутились в родном городке. По обеим сторонам тракта стоят деревянные лавчонки, по внешнему строению и внутреннему оснащению совершенно такие же, какие можно увидеть в волынских и подольских городах. Высыпала любопытная толпа с криками: «Ай, вай, панночки наши! Откуда вы? А как давно из дому? А куда идете? Ай, вай, несчастье!» Одна такая купчиха произнесла дважды, услыхав мою фамилию: «Ну! Я помню пана Ручиньского, что делал отбор в Брусилове: может, это отец ваш?» Она была из Брусилова, а сослана в Сибирь за контрабанду. Отец мой, будучи владимирским судьей, действительно проводил отбор в имении наследников Тадеуша Чацкого. И побежала евреечка в свою лавочку и вручила мне несколько фиг и конфет, так как торговала бакалеей. Толпой эскортировали нас евреи к этапу, стоящему на другом конце городка. Там расхозяйничались полностью, задобрив всю этапную команду; принесли кипящий самовар, булок и угощали нас чаем. Хотели привести музыку, чтобы развеселить нас. Мы поблагодарили за излишнее выражение восторга, но такое сочувствие и любезность евреев-изгнанников искренне нас тронули. Так вот влияют на людей воспоминание и тоска. Святые чувства! Облагораживают каждого, но наиболее щедро того, кто в состоянии лучше оценить их и им следовать!...
...А сообщали они следующее: когда всех нас уже вывезли, когда выслали также университетскую молодежь в солдаты на Кавказ, а остальных арестантов — на поселение в Россию, тогда лишь с некоторой торжественностью зачитали им четверым приговор к смерти через повешение. Каждому прислали исповедника и позволили написать семьям.
На третий день вывели их на площадь перед крепостью, где увидели они четыре виселицы, окруженные большим числом военных, стоящих под ружьем. Всех четырех ввели на помосты, палач уже надел им было петли на шеи, как вдруг произошло сильное движение и послышался голос, приказывающий: остановитесь! Это был голос Бибикова, который подъехал во всех регалиях своего высокого звания и объявил, что по высочайшей милости преступникам даруется жизнь.
Все это, наверное, продумано было заранее, но приговоренные уверены были, что пробил последний час. После этого их, живых, отвели в крепость, ко всеобщей радости всего города, который был в невыразимом ужасе от вида возводимых виселиц. Происходило это 13 марта 1839 года...
...Жестокая жара, несметные скопища комаров. Их количество, размеры и яростность невыразимы и незабываемы.
Сопровождающие этапы солдаты обкуривают избы тлеющим сеном. Когда дым становится таким густым, что невозможно дышать, открывают окна, через которые вместе с дымом удирают комары...
...Откровенно признаюсь, что мы вовсе и не думали отказываться, наоборот, мы тут же выпили по рюмочке и начали жадно уничтожать принесенные булки. Завязалась беседа, из которой шинкарь узнал, что мы из Волыни, мы же, в свою очередь, узнали, что он был родом из Житомира. «Я был сослан,— рассказал он,— по оговору, будто я украл бриллианты у каких-то господ Миллеров. Может, вы их знаете?» Сильно удивила нас такая встреча, особенно меня, зятя обокраденных. Действительно, несколько лет тому назад у матери моей жены были украдены бриллианты стоимостью в несколько сот дукатов. Дело было громким, следствие долгое, вора нашли и приговорили к Сибири, а бриллианты, как водится, пропали. Выражение «по оговору» значит в результате клеветы.
Каждый вор, рассказывающий свою историю, употребляет это выражение то ли из-за невольного стыда, то ли из-за желания возбудить сочувствие. Когда я сказал ему, что я — зять господ Миллеров, то увидел, что он также удивился. На следующий день, до рассвета, когда, выходя из этапа, проходили мы мимо кабака, он стоял уже в своих дверях и одного меня угостил рюмкой сивухи, видимо, в качестве компенсации за бриллианты. Никогда не забуду, с каким удовольствием выпил я эту рюмку в три часа утра натощак. Никакой нектар не может быть превосходнее. И с этих пор я уже никогда не удивляюсь при виде рабочего лица, охотно пьющего отвратительную водку в любую пору дня. Самый лучший повар и самые аппетитные приправы — это голод и усталость...
...Тюрьма стоит на другой стороне города. Надо было поэтому прошагать через весь Иркутск, но мы не злились из-за этого, наоборот, с интересом оглядывались мы направо и налево, и вид многочисленных, свободно движущихся людей был для нас приятным развлечением. Сегодня я не помню уже ни города, ни улиц, помню, однако, что из всех познанных тюрем Иркутская была наименее отвратительна и угрюма. Нас ввели в чистую и очень просторную комнату; была она достаточна светлая и теплая. Принял нас начальник тюрьмы, который уведомил для начала, что мы сможем выходить в костел и в город сколько захотим.
Любезность эта была результатом хлопот русских ссыльных 1825 года. В то время уже все они были освобождены от каторжных работ, а многие из них поселились в окрестностях Иркутска. Принадлежащие к самым известным московским семьям, располагая значительными денежными средствами, ибо в большинстве своем были богатыми, они жили в добротных и удобных домах, построенных в ближних селах, и все местные власти были с ними вежливы, даже уступчивы из невольного опасения перед могущественными связями в столице. И вот на следующий день с утра приехали к нам Сергей Волконский и Артамон Муравьев. Первый был князем и генералом еще в 1815 году. Второй был командиром полка ахтырских гусар, который в 1825 году стоял в Любарах на Волыни. Оттуда арестованного полковника вывезли в Петербург. Оба господина приветствовали нас не только дружелюбно, но даже в товарищеском духе и манере. Предложили свою помощь в чем только будет возможность и потребовали, чтобы мы им как ссыльным откровенно высказывали свои потребности. Прежде всего мы жаждали писем, которые должны были лежать в канцелярии губернатора. Они тут же использовали свое влияние, и очень скоро почти каждому из нас вручили письма и ожидающие нас деньги...
...Со стороны Иркутска в деревне Разводной, верстах в пяти жили декабристы Артамон Муравьев и Юшневские, в удобных собственных домах.
Домик Муравьева, небольшой, но щегольской, стоял на высоком берегу Ангары и вид имел прелестный. Я знал Муравьева раньше, он посещал нас в Иркутской тюрьме. Вежливость требовала побывать у него и передать слова памяти от товарищей.
В первый раз застал я его нездоровым. Сидел он в меховом шлафроке и стонал, ибо донимал его артрит. Высокого роста, полный, с седой кучерявой шевелюрой, с могучими седыми усами и бакенбардами. Родная сестра его была замужем за Канкриным, министром финансов82. Портреты этих известных лиц висели на стене. Как говорили мне его товарищи, был он добросердечен, но легкомысленного и слабого характера. Без компании жить не мог. Ежедневно ездил в город, где у него было много знакомых. По возвращении заходил к Юшневским и очень комично рассказывал в подробностях о своих визитах. Это был истинный элегантный гусар, с французским юмором. Деньги тратил так, что сестра, хоть и министерша финансов, не успевала удовлетворять потребность. Случайность оборвала его жизнь. Лопнул шкворень в экипаже во время езды рысью, он выпал на землю и скончался на месте.
Совершенно иным был Юшневский. Некогда генерал-интендант в армии Витгенштейна, он квартировал в Тульчине. Друг Пестеля, вместе с ним разрабатывал ту конституцию, что должна была создать федеративную славянскую республику. Внешне полон скромной простоты, в беседе спокойный и серьезный, обладал он умом, отточенным научным трудом и знаниями. Он очень отличался от своих товарищей и в их среде являлся некоей необычной своеобразностью.
Разочарованный прошлым, без надежды на будущее, с грустной покорностью вел он тихую жизнь. И не скрывал этого в доверительных беседах со мной, к которым был довольно склонен. Хорошо говорил по-польски. Жена его, полька, хорошая была женщина. Очень простая, даже несколько заурядная. У него было слабое сердце, и умер он внезапно. На похоронах друга Вадковского, стоя рядом с катафалком, упал и скончался. Из всех декабристов возле Иркутска самым приятным для меня был Юшневский...
...Я знал, что в Туринске находятся двое декабристов, Пущин и Оболенский, знал я даже, что занимают дом умершего товарища Ивашева. Решил тут же познакомиться, вручить письмо от Юшневского и получить нужную информацию об этой местности. Дом Ивашева был самым солидным во всем городке. Ивашев, человек зажиточный, после освобождения от каторги выслан был на поселение в Туринск. Приехал с женой и маленькими детьми. Не найдя подходящего помещения, построил собственный дом, просторный и удобный. Едва дом был закончен, оба умерли, а бедных сирот забрали в Россию родственники. Сожалели о них все в городке, ибо оба были сострадательны и делали много добра. После этого печального происшествия опустевший дом заняли Пущин и Оболенский.
Они уже были предупреждены о моем прибытии, так что знакомство произошло легко. Жил я с ними в Туринске три года, хорошо узнал обоих, а по их рассказам узнал характеры, способности и цену многим декабристам. Иван Иванович Пущин, сын сенатора, в молодости служил в гвардии конной артиллерии. Рослый, хорошо сложенный, приятной, даже обаятельной внешности, понравился он мне сразу. В дружеском общении, в движениях, в манере поведения проявлял естественную покоряющую простоту. За благородство характера, отзывчивость и щедрость при веселости и осроумии был он любим всеми. У женщин успех имел невероятный. Искренне любил свою страну, но без фанатизма; основательно знал родную литературу, правильно говорил и писал по-русски, даже хорошо. Патриотизм его был истинный, просвещенный, вызывал симпатию и уважение. В этом отношении был он выше всех своих товарищей. В молодости не мог он избежать печальных и бессмысленных трагических событий, а жаль, потому что при том складе характера и ума, какими он обладал, несомненно стал бы выдающимся и полезным гражданином и служащим. По возвращении на родину в начале царствования Александра II женился на вдове своего товарища госпоже Фонвизиной и умер в имении жены под Москвой. Я переписывался с почтенным Пущиным до конца его дней.
Иным, отличным был Оболенский. Бывший гвардейский офицер, генеральский адъютант и князь, обладал он тем внешним лоском, какой присущ каждому состоятельному русскому, воспитанному на французский манер. Склад ума неширокий, знаний мало, характер слабый. Фанатик в политке и религии. Регулярно постился, каждую среду и пятницу. Наевшись досыта борща и вареников с постным маслом, обычно гладил себя по животу со словами: превосходно для совести и желудка. Женился на кухарке, простой сибирской бабе, ради чистой совести, несмотря на советы и замечания Пущина, который ему справедливо доказывал, что у бабенки этой был уже не один любовник, что более осчастливит ее, если обеспечит деньгами на всю жизнь. Такой прекрасный подарок привез своей семье, которая, несомненно, пришла в немалое замешательство, не зная, что с этим фантом делать, как с такой княгиней и кузиной обращаться. Писал он мне из Калуги, где поселился, ибо в Калужской губернии было его родовое гнездо...
[Оболенский мне из этого описания ужасно нравится:))))]
