![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
lubeliaЧуть-чуть, но интересно. Особенно интересно - вот эпизод с Гаазом, встающим на колени перед Незабвенным - этот тот же эпизод, который пересказывает Кони, только у Кони красочней и подробностей больше, в частности указано, что сидел старик за старообрядчество, а тут зато от очевидца... Кони пишет, что эпизод "подтверждался другими лицами", то есть ему подробности еще кто-то излагал.
Среди волн и тины моря житейского, среди ежедневных столкновений страстей и страстишек, самолюбий и честолюбий, зависти и ненависти, невольно отдыхаешь и умом и сердцем, встречаясь с личностями, воплощающими добро, безграничную любовь к ближнему и полнейшее самоотвержение.
К числу таких, к прискорбию более чем редких личностей, принадлежал доктор Федор Петрович Гааз, которого знала вся Москва от аристократа до простолюдина.
Гааз был главным доктором тюремных больниц и всецело посвятил себя своему призванию - любви к человечеству.
Когда-то богатый он был обобран и разорен одним из своих коллег, вследствие беспредельной доверчивости своего характера. Переход от благосостояния почти к нужде нисколько не изменил Гааза: та же всегда добродушная улыбка на устах, то же нравственной спокойствие, то же сострадание к горю и несчастьям ближних, та же готовность помочь страждущему - не покидали его до конца жизни.
Гааз часто посещал нас, и я, будучи ребенком, уже знал и любил его, так как он был особенно ласков с детьми.
Федор Петрович, вследствие разразившийся над ним катастрофы, вынужден был заменить карету с четверкой плохими дрожками с верхом, запряженными старою клячей, которой правил кучер в потертом армяке. Экипаж этот был известен всему бедному населению Москвы, так как Гааз не только принимал у себя бедных больных бесплатно, но и ездил навещал их по чердакам и подвалам, невзирая на свои преклонные лета.
Постоянный костюм Федора Петровича был черный фрак, белый галстук с неизбежным жабо, короткие панталоны, черные шелковые чулки и башмаки со стальными пряжками.
Когда Гааз встречал на улице какого-нибудь пьяненького мужичка, то непременно сажал его в свои дрожки и довозил до дому. Об арестантах он заботился как будто это действительно были его родные дети, и арестанты положительно боготворили его. Эта непритворная любовь арестантов к Гаазу выразилась наглядно тем, что сосланные в Сибирь арестанты, знавшие Федора Петровича в Москве, собрали между собою, грошами, деньги, и соорудили ему маленький памятник, у которого ежегодно служили панихиду по усопшем.
Занимаясь по предписанию московского военного генерал-губернатора делами арестантов, содержащихся в тюремном замке, я был свидетелем следующего эпизода, обрисовывающего личность Гааза.
Однажды нам дано было знать, что государь Николай Павлович желает посетить в известный день тюремный замок. Все служившие в замке, некоторые директора тюремного комитета и главный доктор тюремной больницы Федор Петрович Гааз явились, естественно, задолго до государя императора. По прошествии нескольких часов его величество изволил прибыть в замок с генерал-губернатором князем А.Г. Щербатовым.
При входе в так называемый "дворянский коридор", где содержались арестанты привилегированных сословий, государь обратился к ним с вопросом: "Довольны ли они содержанием, не обижают ли их и нет ли у кого-нибудь из них особых просьб?"
Содержащиеся отвечали, что всем довольны, но что просят у государя одной милости - повелеть окончить дела их скорее, так как медленность производства следствий томит их и тяжелее для них ожидаемого ими наказания.
Государь милостиво выслушал эту просьбу и сказал князю Щербатову, чтобы он повелел приготовить о дворянах особый доклад на высочайшее имя.
За сим его величество направился для осмотра одиночных камер. При входе в одну их них он увидела дряхлого старика, который с трудом поднялся со своей койки.
Старик, как оказалось, лет пять уже приговорен к ссылке в Сибирь, но остается в замке лишь потому, что доктор Гааз находит опасными для арестанта столь дальний путь, сопряженный со множеством неудобств для больного.
Государь обратился к Гаазу и спросил, правда ли это и законно ли он поступает, удерживая "решенного" в замке?
Федор Петрович вместо ответа встал перед государем на колена и просил государя вовсе помиловать старика.
Его величество взял Гааза за локти и хотел его приподнять, но тот решительно объявил, что не встанет, не получив для старика помилования. Тогда император Николай Павлович, подумав немного, сказал:"Я исполню желание ваше, Федор Петрович, но если я поступлю несправедливо, то грех ляжет на вашей душе".
Гааз встал и со слезами бросился обнимать и целовать государя, у которого тоже показались следы на глазах и который, в свою очередь, обнял и поцеловал Гааза.
На другой же день по приказанию генерал-губернатора, были мною изготовлены две докладные записки на высочайшее имя: одна об ускорении следствий, производившихся о дворянах, а вторая о помиловании старика, но Федор Петрович, не ожидая окончания формальностей тотчас вывел стариказ из камеры и отвез к себе домой.
Таков был доктор-апостол Гааз!
Во время холеры, господствовавшей в Москве в 1847-48 гг. Федор Петрович, несмотря на свои преклонные лета и видимый упадок сил, проявлял особую деятельность в холерных больницах и придерживался того мнения, что "холера болезнь неприлипчивая". С целью убедить в этом как больных, так и врачей,Гааз немедленно после больного садился в неопорожненную ванну, оставаясь с ней по 10 минут и более, чему я был неоднократно свидетелем в яузской холерной больнице.
Кончина Гааза представила верующим в святость добра трогательную картину. Когда Федор Петрович почувствовал, что силы окончательно оставляют его и что смерть неизбежно постигнет его очень скоро, он велел перенести свою кровать из спальни в приемный зал своей квартиры и отдал приказ допускать к нему всех, кто пожелает его видеть и с ним проститься. Сотни людей явились посмотреть на святого старика, который скончался спокойно, в присутствии бедного, нуждающегося люда, так им любимого - люда, которому он посвятил всю свою многолетнюю праведную деятельность.
Гааз был в тесной дружбе с графом Николаем Ивановичем Зотовым, о котором я упоминал в начале этих записок. Замечательно, что Гааз принадлежал к числу людей твердо и слепо верующих, тогда как гр. Зотов был скептик, последователь учения энциклопедистов и маловерующий. Между тем эти две крайности сходились - их соединяла и общила любовь к ближнему, любовь к добру и теплое, сердечное влечение к проявлению этого добра, этой любви.
Я очень часто виделся с графом Николаем Ивановичем и Федором Петровичем, который обязательно два раза в неделю обедал у своего старого друга. Не проходило ни одного обеда, чтобы между добродушным Гаазом и Зотовым не происходило горячего, даже крупного разговора по поводу отстаиваемых каждым из них вполне противоположных принципов; но споры эти не могли разрушить дружбы стариков.
Особенно интересный характер приобретали словопрения, когда к Зотову приезжал обедать Иван Васильевич Капнист [Тогдашний московский генерал-губернатор, сын автора известной комедии "Ябеда" - человек, замечательный по своему уму, честности и доброте. - прим. автора], любивший и уважавший обоих стариков. Он так ловко, так умно доказывал Гаазу, что тот увлекается, а гр. Зотову, что он во многом заблуждается, что оба противника вдруг умолкали и в конце-концов сознавались, что ни тот, ни другой не были правы.
Среди волн и тины моря житейского, среди ежедневных столкновений страстей и страстишек, самолюбий и честолюбий, зависти и ненависти, невольно отдыхаешь и умом и сердцем, встречаясь с личностями, воплощающими добро, безграничную любовь к ближнему и полнейшее самоотвержение.
К числу таких, к прискорбию более чем редких личностей, принадлежал доктор Федор Петрович Гааз, которого знала вся Москва от аристократа до простолюдина.
Гааз был главным доктором тюремных больниц и всецело посвятил себя своему призванию - любви к человечеству.
Когда-то богатый он был обобран и разорен одним из своих коллег, вследствие беспредельной доверчивости своего характера. Переход от благосостояния почти к нужде нисколько не изменил Гааза: та же всегда добродушная улыбка на устах, то же нравственной спокойствие, то же сострадание к горю и несчастьям ближних, та же готовность помочь страждущему - не покидали его до конца жизни.
Гааз часто посещал нас, и я, будучи ребенком, уже знал и любил его, так как он был особенно ласков с детьми.
Федор Петрович, вследствие разразившийся над ним катастрофы, вынужден был заменить карету с четверкой плохими дрожками с верхом, запряженными старою клячей, которой правил кучер в потертом армяке. Экипаж этот был известен всему бедному населению Москвы, так как Гааз не только принимал у себя бедных больных бесплатно, но и ездил навещал их по чердакам и подвалам, невзирая на свои преклонные лета.
Постоянный костюм Федора Петровича был черный фрак, белый галстук с неизбежным жабо, короткие панталоны, черные шелковые чулки и башмаки со стальными пряжками.
Когда Гааз встречал на улице какого-нибудь пьяненького мужичка, то непременно сажал его в свои дрожки и довозил до дому. Об арестантах он заботился как будто это действительно были его родные дети, и арестанты положительно боготворили его. Эта непритворная любовь арестантов к Гаазу выразилась наглядно тем, что сосланные в Сибирь арестанты, знавшие Федора Петровича в Москве, собрали между собою, грошами, деньги, и соорудили ему маленький памятник, у которого ежегодно служили панихиду по усопшем.
Занимаясь по предписанию московского военного генерал-губернатора делами арестантов, содержащихся в тюремном замке, я был свидетелем следующего эпизода, обрисовывающего личность Гааза.
Однажды нам дано было знать, что государь Николай Павлович желает посетить в известный день тюремный замок. Все служившие в замке, некоторые директора тюремного комитета и главный доктор тюремной больницы Федор Петрович Гааз явились, естественно, задолго до государя императора. По прошествии нескольких часов его величество изволил прибыть в замок с генерал-губернатором князем А.Г. Щербатовым.
При входе в так называемый "дворянский коридор", где содержались арестанты привилегированных сословий, государь обратился к ним с вопросом: "Довольны ли они содержанием, не обижают ли их и нет ли у кого-нибудь из них особых просьб?"
Содержащиеся отвечали, что всем довольны, но что просят у государя одной милости - повелеть окончить дела их скорее, так как медленность производства следствий томит их и тяжелее для них ожидаемого ими наказания.
Государь милостиво выслушал эту просьбу и сказал князю Щербатову, чтобы он повелел приготовить о дворянах особый доклад на высочайшее имя.
За сим его величество направился для осмотра одиночных камер. При входе в одну их них он увидела дряхлого старика, который с трудом поднялся со своей койки.
Старик, как оказалось, лет пять уже приговорен к ссылке в Сибирь, но остается в замке лишь потому, что доктор Гааз находит опасными для арестанта столь дальний путь, сопряженный со множеством неудобств для больного.
Государь обратился к Гаазу и спросил, правда ли это и законно ли он поступает, удерживая "решенного" в замке?
Федор Петрович вместо ответа встал перед государем на колена и просил государя вовсе помиловать старика.
Его величество взял Гааза за локти и хотел его приподнять, но тот решительно объявил, что не встанет, не получив для старика помилования. Тогда император Николай Павлович, подумав немного, сказал:"Я исполню желание ваше, Федор Петрович, но если я поступлю несправедливо, то грех ляжет на вашей душе".
Гааз встал и со слезами бросился обнимать и целовать государя, у которого тоже показались следы на глазах и который, в свою очередь, обнял и поцеловал Гааза.
На другой же день по приказанию генерал-губернатора, были мною изготовлены две докладные записки на высочайшее имя: одна об ускорении следствий, производившихся о дворянах, а вторая о помиловании старика, но Федор Петрович, не ожидая окончания формальностей тотчас вывел стариказ из камеры и отвез к себе домой.
Таков был доктор-апостол Гааз!
Во время холеры, господствовавшей в Москве в 1847-48 гг. Федор Петрович, несмотря на свои преклонные лета и видимый упадок сил, проявлял особую деятельность в холерных больницах и придерживался того мнения, что "холера болезнь неприлипчивая". С целью убедить в этом как больных, так и врачей,Гааз немедленно после больного садился в неопорожненную ванну, оставаясь с ней по 10 минут и более, чему я был неоднократно свидетелем в яузской холерной больнице.
Кончина Гааза представила верующим в святость добра трогательную картину. Когда Федор Петрович почувствовал, что силы окончательно оставляют его и что смерть неизбежно постигнет его очень скоро, он велел перенести свою кровать из спальни в приемный зал своей квартиры и отдал приказ допускать к нему всех, кто пожелает его видеть и с ним проститься. Сотни людей явились посмотреть на святого старика, который скончался спокойно, в присутствии бедного, нуждающегося люда, так им любимого - люда, которому он посвятил всю свою многолетнюю праведную деятельность.
Гааз был в тесной дружбе с графом Николаем Ивановичем Зотовым, о котором я упоминал в начале этих записок. Замечательно, что Гааз принадлежал к числу людей твердо и слепо верующих, тогда как гр. Зотов был скептик, последователь учения энциклопедистов и маловерующий. Между тем эти две крайности сходились - их соединяла и общила любовь к ближнему, любовь к добру и теплое, сердечное влечение к проявлению этого добра, этой любви.
Я очень часто виделся с графом Николаем Ивановичем и Федором Петровичем, который обязательно два раза в неделю обедал у своего старого друга. Не проходило ни одного обеда, чтобы между добродушным Гаазом и Зотовым не происходило горячего, даже крупного разговора по поводу отстаиваемых каждым из них вполне противоположных принципов; но споры эти не могли разрушить дружбы стариков.
Особенно интересный характер приобретали словопрения, когда к Зотову приезжал обедать Иван Васильевич Капнист [Тогдашний московский генерал-губернатор, сын автора известной комедии "Ябеда" - человек, замечательный по своему уму, честности и доброте. - прим. автора], любивший и уважавший обоих стариков. Он так ловко, так умно доказывал Гаазу, что тот увлекается, а гр. Зотову, что он во многом заблуждается, что оба противника вдруг умолкали и в конце-концов сознавались, что ни тот, ни другой не были правы.
